Дмитрий Стахов - Ретушер

Я делаю хороший глоток виски и думаю, что в любви, вернее, в том чувстве, в том ощущении происходящего с тобой, которое принято называть любовью, и заключена ее развязка. Рано или поздно, но это чувство неизбежно проходит. Иногда – не проходит, а проносится, испаряется вмиг. Финиш! Раз – и нет!

Но удивительно даже не это. Удивительно, что прочие чувства всегда остаются с тобой. Скажем, злость или зависть. В них сидит некий особый механизм, их подпитывающий, заставляющий существовать практически вечно. Начав завидовать, остановиться уже невозможно. Подобные чувства пухнут как на дрожжах. По спирали поднимаются вверх. Там склеиваются, соединяются. Любовь же – чувство изолированное и в особенности уязвимое, в особенности недолговечное, когда в другом человеке ты начинаешь видеть самого себя, тем более – себя прежнего, а значит – лучшего, чем сейчас.

В Татьяне я себя таким и видел: таким, каким был еще с Лизой. И ловил момент, каждое мгновение, проведенное с нею, словно снимал на фотопленку, словно разбивал непрерывность на отдельные изолированные кадры, фрагменты. Это сыграло свою роль: даже тогда, когда я понял, кто она и что ей от меня нужно, когда понял, что она действует не в одиночку, что ею кто-то руководит, я все равно продолжал ее любить. Поразительно!

Представляю, какие чувства испытал мой отец, когда впервые увидел Татьяну. Не угрызения совести – подобное чувство было ему, я думаю, абсолютно неведомо, – но нечто такое, что помешало ему сразу от Татьяны избавиться. Он держал ее возле себя неким напоминанием о прошлых достижениях. Он, если можно так выразиться, был виноватее меня.

Я-то до поры до времени не подозревал о своем даре, ни разу не использовал его ни для себя самого, ни для других. Он же – знал, знал и использовал. Он смог всех перехитрить. Выждал время, заставил поверить, что послушен, что на большее, чем быть орудием в чьих-то руках, не претендует.

Жаль, что технические возможности не позволяли – и не позволяют сейчас – сделать один групповой снимок всех тех, кто подлежит уничтожению. Отец бы выполнил свою работу одним широким движением скребка, но наверняка тут же получил бы пулю в затылок.

Отец работал постепенно, шагами: сначала этот, потом другой. Копил фотографии тех, кто мог оказаться опасным. Для отца высшей мечтой было заиметь фотографию Бориса Викентьевича. Вскоре она у него появилась, но он не спешил. Вытянул из начальника все необходимое, и только после этого Бориса Викентьевича не стало.

Так почему же отец продолжил службу? И продолжал использовать свой дар на полную катушку? Со спокойным сердцем? Очень просто: не оставалось, как он думал, никого, кто знал бы о его даре.

Отец ошибался. Борис Викентьевич, подозревая, что рано или поздно отец ускользнет, но все равно оттягивая и оттягивая момент, когда ему следовало пустить моему отцу пулю в затылок, оставил-таки рапорт: Миллер Генрих Рудольфович, капитан госбезопасности, может делать то-то и то-то, представляет опасность. Рапорту никто не поверил – Борис Викентьевич был уже мертв, перед смертью, на допросах, по мнению допрашивающих, спрыгнул с ума, значит, и до ареста был несколько не в себе, только этого не замечали ни коллеги по работе, ни чада и домочадцы. Рапорт так и пролежал много-много лет в папке с грифом «Хранить вечно», пока на него не обратили внимание.

Ей-богу, это были выдающиеся люди. Каких еще рапортов нет в таких же папках! Неужели все, что в них изложено, тоже может оказаться правдой?

Почему-то о соскобленном Борисе Викентьевиче я и думал, пока в квартире отца лысый сдвигал в сторону разложенные на столе фотографии, разливал водку. Он поднял свой стакан, выпил, неторопливо достал пачку сигарет, распечатал. На его лице не дрогнул ни один мускул, словно он влил в себя двести граммов минеральной воды.

– Что вы так на меня смотрите? – спросил он, прикуривая. – Пейте!

Я выпил. «Приветик» был вполне годен к употреблению.

Я поднялся, вышел на кухню и вернулся оттуда с колбасой.

– Хотите закусить?

– Можно. – Он налил еще по одной. – Чтоб хотелось и моглось! – Выпив, развернул фольгу, понюхал колбасу. – Тухлая! Давайте под курятину. – И глубоко затянулся.

Меня уже начало пробирать с первого стакана, и поэтому по второму я выпить не спешил.

– Сколько вам лет, Генрих Генрихович? – спросил он.

– Без году сорок.

– Почти ровесники. Можно без церемоний? Меня зовут Саша. В деревне, где я родился, или Сашки или Лешки. Были, правда, еще Пашки и два-три Владимира, но мы, Лешки-Сашки, задавали им жару. Так вот, Генрих, у меня чутье. Оно никогда меня не подводило: ты влез во что-то очень серьезное. Пусть не по своей воле, пусть с чьей-то подачи, но ты завяз по уши. Я прав?

– Может быть. – Решившись, я поднес стакан ко рту и высадил содержимое.

– Ладно, что ходить вокруг да около! – Он прикурил новую сигарету от старой. – Твою мастерскую потрошили профессионалы. Не профессионалы-домушники, а профессионалы, – он запнулся, перегнулся ко мне через стол, – профессионалы-гэбэшники. Пусть бывшие, но почерк чувствуется. Такие же и убрали твоего отца, а потом – исполнителя. Они и здесь шарили. Понял? – Саша опустился на стул. – Понял, я спрашиваю?

– Понял, – кивнул я. – Понял. Только – зачем?

– Что – «зачем»?

– Зачем им все это?

– Есть одна ниточка. Тонкая-тонкая.

Он замолчал. Передо мной сидел усталый, в несвежей рубашке человек. Он засучил ногами, сбросил намявшие за день ноги туфли. Прокуренные желтые пальцы, мелкие, почерневшие от табака зубы. Он, конечно, хорохорился, но за его позой, за манерой говорить свысока проглядывался загнанный в угол человек, не знающий, откуда последует новый, быть может, самый опасный удар.

– Какая? – спросил я.

– А ты въезжаешь! – Он ухмыльнулся. – Въезжаешь! – И снова перегнулся ко мне. – За ним, – Саша ткнул в одну из фотографий Байбикова, – идет охота. Несколько покушений за последние два месяца. Причем – подготовленных. Но каждый раз что-то срывалось. Заряженная машина взорвалась чуть раньше, и его только легко ранило. Мудак снайпер вместо него снял другого. Одним словом, в рубашке родился.

Он разлил остатки водки.

– А мой лучший друг – нет! Давай! Мы выпили.

– Мой друг ушел из нашей системы, открыл охранное агентство, нанялся охранять этого козла и погиб во время одного из покушений. Понимаешь? Заслонил собой клиента. Лучший друг!

– Понимаю, – сказал я.

– Ни хера ты не понимаешь! Ни хера! Убили из-за певшего на митингах козла! Из-за перезрелого комсомольского начальничка!

– Разве сейчас не поет?

– Не поет. Ты что, не знаешь? Он теперь депутат. Затаился наш козлик, затаился. Даже собирался утечь за границу. Ранение помешало. Долечится – попробует еще раз. Знаешь, почему? Не знаешь? А мне мой друг рассказывал. Он у прежних соратников разжился кое-какими документиками. Ими можно устроить такую бучу, что многие будут просто рады получить пулю в жопу. Лишь бы больше не стреляли. Лишь бы только этим отделаться. Что в этих бумагах – не знаю, но ценят их высоко.