Курт Воннегут - Завтрак для чемпионов, или Прощай, черный понедельник

— Хорошо, хоть у нас тут оливки, — сказал водитель.

— Как? — спросил Траут.

— Могли бы везти и чего похуже…

— Верно, — сказал Траут. Он совершенно забыл, что главной их целью было доставить семьсот восемь тысяч фунтов оливок в Талсу, штат Оклахома.

Водитель поговорил и о политике.

Траут никогда не мог отличить одного политикана от другого. Все они казались ему одинаковыми восторженными обезьянами. [7] В русском переводе отсутствует дальнейшая часть текста, где политики сравниваются с самодовольными обезьянами. Очевидно, усмотрев аналогию в характеристике американских и советских политиков, цензура сократила следующий текст: He wrote a story one time about an optimistic chimpanzee who became President of the United States. He called it “Hail to the Chief.” The chimpanzee wore a little blue blazer with brass buttons, and with the seal of the President of the United States sewed to the breast pocket. It looked like this: Everywhere he went, bands would play “Hail to the Chief.” The chimpanzee loved it. He would bounce up and down. (Прим. автора fb2)

Грузовик остановился у закусочной. Вот что было написано на вывеске этой закусочной:

И они стали есть.

Траут увидал слабоумного, который тоже ел. Этот слабоумный белый мужчина находился под наблюдением белой сиделки. Говорить слабоумный не мог, и ел он с трудом. Сиделка повязала ему на шею слюнявчик.

Но аппетит у этого больного был потрясающий. Траут смотрел, как он набивает рот вафлями, свиной колбасой и запивает апельсиновым соком и молоком. Траут поражался, до чего этот слабоумный похож на большое животное. Изумляло и то, с каким восторгом этот идиот подтапливал себя калориями, которые должны были продлить его жизнь еще на целый день.

Траут так и подумал. «Накапливает топливо еще на день».

— Извините, — сказал водитель, — пойду сделаю лужицу.

— Там, откуда я родом, — сказал Траут, — «лужицами» называют зеркала.

— В жизни не слыхал такого, — сказал водитель и повторил — Лужицы — Он ткнул пальцем в зеркало на автомате для сигарет. — Вы это зовете «лужицей»?

— А вам не кажется, что похоже? — спросил Траут.

— Нет, — сказал водитель. — А вы-то откуда родом?

— Родился на Бермудских островах, — сказал Траут. Через неделю водитель рассказал своей жене, что на Бермудских островах зеркала зовут «лужицами». Жена рассказывала об этом всем своим знакомым.

Когда Траут с водителем возвращались к грузовику, Траут впервые как следует, целиком рассмотрел это средство передвижения издали. На боковине грузовика огромными оранжевыми буквами, в восемь футов высотой, было написано название. Вот оно:

Траут подумал: интересно, что при виде этой надписи подумает ребенок, который только что научился читать. Ребенок решит, что это — очень важная надпись, раз кто-то так расстарался, что написал ее этакими огромными буквами.

И тут Килгор Траут, как будто и он был ребенком, прочел вслух надпись и на другом грузовике. Надпись была такая:

Двейн Гувер проспал в новой гостинице «Отдых туриста» до десяти часов утра. Он прекрасно отдохнул. Он заказал Завтрак Номер Пять — при гостинице был отличный ресторан, который назывался «Ату его!». Прошлым вечером все гардины были задернуты. Теперь их раздвинули во всю ширь. И солнечный свет хлынул внутрь.

За соседним столом, в таком же одиночестве, сидел Сиприан Уквенде, нигериец из племени индаро. Он просматривал разнесенные по рубрикам объявления в одной из газет Мидлэнд-Сити «Горнист-обозреватель». Ему нужно было жилье подешевле. Пока он осваивался, главная окружная больница в Мидлэнд-Сити оплачивала его счета в гостинице, но в последнее время там что-то забеспокоились.

Ему нужна была еще и женщина или, скорее, целый гарем — пусть бы они ублажали своего повелителя. Его так и распирали страсти и гормоны. И он тосковал по своим родичам-индаро. Там, на родине, он мог перечислить поименно шестьсот родичей.

Лицо Уквенде было совершенно бесстрастно, когда он заказывал Завтрак Номер Три с тостами из пшеничного хлеба. Но под этой маской таился молодой парень, которого поедом ела тоска по дому, и к тому же он почти дошел до ручки от распаленной похоти.

Двейн Гувер сидел на расстоянии всего шести футов от Уквенде, уставившись в окно на забитую машинами и залитую солнцем автостраду. Он сознавал, где находится. Вот знакомый кювет, отделяющий стоянку при гостинице от автострады, — бетонный желоб, по которому инженеры пустили Сахарную речку. За ним — знакомый барьер из упругой стали, чтобы грузовые и легковые машины не сваливались в Сахарную речку. За ним проходили три знакомые полосы, по которым движение шло на запад, и дальше — знакомая разделительная полоса, поросшая травой. После нее шли три знакомые полосы на восток и потом — снова знакомый заградительный барьер из стали. Дальше был знакомый аэропорт имени покойного Вилла Фэйрчайлда, а еще дальше за ним — знакомые поля и луга.

Да, за окном все было плоским донельзя — плоский город, плоские пригороды, плоский округ. Когда Двейн был еще малышом, он думал, что почти все люди живут на плоской земле без единого деревца. Он воображал, что океаны, и горы, и леса сохранились только в заповедниках и национальных парках. В третьем классе маленький Двейн нацарапал сочинение, где доказывал, что необходимо создать национальный парк в излучине Сахарной речки — единственного сколько-нибудь заметного «водохранилища» в восьми милях от Мидлэнд-Сити.

И Двейн произнес название этой знакомой речки про себя, чтобы никто не слышал: «Сахарная речка».

Теперь Сахарная речка, у той излучины, где, по мнению маленького Двейна, следовало разбить национальный парк, была всего в два дюйма глубиной и пятьдесят ярдов шириной. А вместо национального парка там устроили Мемориальный центр искусств имени Милдред Бэрри. Он был очень красивый.

Двейн нащупал свой лацкан, а на нем — значок. Он отколол его, потому что совершенно не помнил, что там написано. Вот что было написано на этом значке:

Время от времени Сахарная речка разливалась. Двейн помнил, как это бывало. На такой плоской местности вода, разливаясь, представляла удивительно красивое зрелище. Сахарная речка бесшумно выходила из берегов и расстилалась широкой гладью, в которой без всякого риска могли плескаться дети.