Владимир Царицын - Осенний лист или зачем бомжу деньги?

- А…, ну, да. А ты, почему так одет? И бороду сбрил. Почему? У тебя праздник?

- В гости собираюсь. Не идти же в этом! - Сидоров указал на кучу тряпья. - Неудобно как-то, в гости идти небритым и в повседневной одежде.

- В гости? Так может, мои туфли оденете,…оденешь?

- Твои? - Сидоров с сомнением посмотрел на покрытые пылью и рыжими пятнами глины, модельные туфельки Альфреда. - Вряд ли. У тебя какой размер ноги?

- Сорок первый. Они, правда, грязные, но я почищу.

- Не подойдут. Я сорок третий ношу. Ладно, ничего, скоро народ подтягиваться начнет, что-нибудь найду. Кстати…, - Сидоров приподнял манжет сорочки и взглянул на ручные часы. Альфред не разглядел марку, но по блеснувшему золотом браслету и такому же корпусу можно было предположить, что это не тайваньская штамповка, явно дорогой хронометр. - Кстати, кое-кто из моих бомжиков, наверняка, уже пришел домой. Надо Окрошку озадачить. Эй, Окрошка! -

Сидоров стукнул кулаком по стене.

- А верхняя одежда? - спросил Альфред. - Пальто или куртка?

- Пальто у меня есть. Черное. Чистая шерсть.

- А откуда это все? - недоумевал Альфред.

- Из прежней жизни.

- Так может быть у вас и паспорт есть?

- У ТЕБЯ, - поправил Альфреда Сидоров. - Паспорт у меня тоже имеется, но он просроченный, вернее, старого образца. Теперь паспорта другие, как ты знаешь. Ну, да ладно. В гости же собрался.

Частный, так сказать, визит. Не в государственное учреждение.

В дверь поскреблись.

- Заходи, Окрошка. У меня к тебе дело.

- Внимаю, Ляксеич… О, блин! - Окрошка застыл на пороге, как соляной столб, вытаращив глаза и открыв рот от изумления. Он на время потерял дар речи. - А где…товарищ Сидоров?

- Не удивляйся, Окрошка. Это я, - сказал Сидоров.

- Ляксеич?

- Да я это, я.

- Ляксеич. Зачем ты это? Ты покинуть нас решил? Почему? Чем мы перед тобой провинились? Что не так сделали?…А этого, - Окрошка указал на Альфреда и сверкнул глазами, - этого родственника вместо себя… Так не пойдет. У нас какая-никакая, а демократия…

- Нет, Окрошка. Не покидаю я вас. Все будет по-прежнему. Схожу кое-куда и вернусь. Дело у меня в городе образовалось.

- Не врешь?

- Не вру. Куда я от вас денусь? Говорю же, дело одно сделаю и снова стану бороду отращивать.

- Ну, это…, это ладно. Дела, оно понятно…

- Так что? Внимаешь?

- Внимаю, Ляксеич!

- Коцы мне нужно сорок третьего размера. Более-менее приличные.

Прямо сейчас. Кто-то из наших дома находится? Кто уже из поиска вернулся?

- Малыша видел, Серегу Потоцкого, Сестер Звягинцевых - Ваньку и

Андрюху. Ну, Бирюк здесь. Где ему быть еще? Кстати, Ляксеич, Бирюк совсем оборзел, на работу вообще забил.

- Окрошка! - укоризненно произнес Сидоров. - Ты забыл, сколько лет-то ему? Скоро восемьдесят.

- Пенсионер! - презрительно сказал Окрошка. - Что-то пенсию его я в упор не вижу.

- Он по-другому свое пребывание здесь отрабатывает. Кто с бандитами связь поддерживает? Кто нас от наездов и от выселения с завода спасает. Не Бирюк, так не жить бы нам тут в тепле и уюте…

Ну, ладно! Отвлеклись от темы.

Окрошка насупился.

- Твое слово - закон. Что я не понимаю что ли? - смирился он. -

Ладно, пойду, поспрашаю.

- Иди.

- Еще что-нибудь надо?

- Пока только туфли.

- Тогда я пошел.

- Иди.

Когда Окрошка вышел, Альфред спросил:

- Алексей, я не понимаю, объясни: если у тебя есть паспорт, пусть просроченный, но ведь его и поменять можно, если тебя никто не преследует, если тебе есть, что одеть на себя, почему…?

- Почему я бомжую? Почему не возвращаюсь к нормальной жизни? Ты об этом хотел меня спросить?

- Да! - Альфред закивал головой. - Да! Почему?

- Долго рассказывать, Альфред. Да и не хочу я. Настроение не то.

Как это объяснишь? Это надо самому пережить. Вообще-то Альфред тоже многое пережил. Возможно, он и понял бы его, но… Не хотел

Сидоров выворачивать свою душу наизнанку. Не в его это было правилах, рассказывать людям, даже близким, о своих слабостях и ждать от них сочувствия и понимания. Зачем? Каждый человек делает то или иное, потому, что он - это он. Каждый поступает по-своему. Так, как считает нужным. А потому он и понять до конца чужую боль не может. А если поймет, то поймет не так. По-другому поймет, по-своему. Или сделает вид…

Так думал Сидоров, выйдя из развалин и направляясь в город.

Не впервые Сидоров задумывался о своей жизни, деля ее на два неравных куска. Совершенно неравными были эти куски. И по длине, и по весу. Один кусок, или жизненный отрезок, длился с момента рождения до третьего ноября двухтысячного. Тридцать семь лет и девять месяцев. Второй отрезок был покороче - всего каких-то пять лет. Завтра будет ровно пять лет, как он бомжует. Но эти пять были тяжелее тридцати семи с хвостиком.

Почему он стал бомжем? Потому, что третьего ноября двухтысячного года, он умер. Нужна ли мертвому прописка, работа, друзья-приятели?

Нужно ли мертвому стремление к чему-либо, кроме, как к хаосу, кроме стремления поскорей сгнить и стать ничем?

Сначала он был мертвецки пьяным. Неделю? Месяц? Он не знал, сколько времени продолжался его запой. Сидоров пил и дни не считал.

Деньги, которыми был набит его бумажник, закончились, он стал пить в долг. Ему не отказывали, так как знали - это же Сидоров, он отдаст.

Потом кое-что узнали и поняли - не отдаст, нечего ему отдавать, лишился мужик всего. Сидоров Алексей Алексеевич нищий! Жена

Катька-сука кинула, вышвырнула из дома и с работы. Из жизни мужика вышвырнула.

Сидорова пожалели, простили его водочные долги, но наливать больше не стали.

Очнулся Сидоров в каком-то подъезде - в костюме, в пальто кашемировом, но без шапки и почему-то без туфель. Где он потерял туфли? А черт их знает! Может быть, снял с него, со спящего, какой-нибудь бомж туфли из крокодильей кожи. Выполз кое-как на белый свет, а вернее, в темную ночь, нашел возле мусорного контейнера выброшенные кем-то рваные ботинки, размера на два больше, чем носил и пошел Сидоров, куда глаза глядят. Нет, глаза не глядели, он вообще не видел и не соображал, куда идет-бредет. Глаза не глядели, а ноги, обутые в ботинки сорок пятого размера, несли его куда-то и принесли в монастырь.

Этот монастырь был Сидорову хорошо известен. Они с Катериной изредка поставляли сюда в порядке благотворительной помощи залежалый товар, срок годности которого должен был в скором времени закончиться, а иногда небольшие суммы наличных Сидоров передавал лично в руки настоятелю монастыря, когда сотню баксов, когда баксов пятьсот. На этом Катерина настаивала. Может, грехи свои замолить хотела таким образом? Кто знает? Сам-то Сидоров в бога не верил, а потому не одобрял эту Катеринину благотворительность. Но молча не одобрял. Он с Катериной никогда не спорил. Потому что любил.