Дмитрий Липскеров - Пространство Готлиба

В момент снятия материнского тела с бамбуковых палок кто-то закричал из толпы:

– И ублюдка ее бросить с шеста!

– Правильно! – поддержали многие.

– Не потерпим Эль Калемовского отродья! На куски его разорвать!

Сначала я не понял, что эти крики относятся ко мне, но встретившись с отцовским взглядом, наполненным печалью, я вдруг осознал, что нахожусь совсем рядом с коротким полетом и что лишь чудо способно спасти меня от адского путешествия.

А к балкону неслось враждебное:

– Смерть Аджип Сандалу!

– Вспороть выродку брюхо!!!

Я растерялся от такого напора и смотрел на отца недоуменно. Лицо же родителя выражало борьбу противоположных решений и пугало неизвестностью. Император подергивал бакенбардой и морщился от криков оголтелой толпы.

– Смерть Аджип Сандалу! Смерть!!!

– Иди в свою комнату, – приказал отец, и я, не заставляя повторять его дважды, скрылся в прохладных недрах дворца.

На следующий день он призвал меня в свой кабинет и, усадив напротив, сказал:

– Завтра, ранним утром, ты уедешь.

– Куда? – спросил я.

– Ты поедешь в Европу.

– Что я буду там делать?

– Ты будешь жить в Париже простым смертным, имея лишь средства на скромное существование в течение нескольких лет.

– Я поеду один?

– Нет.

Отец хлопнул в ладоши, и в кабинет вошла девушка лет семнадцати. Она была абсолютно черной, с большой кудрявой головой.

– Ты поедешь с ней. Это твоя новая нянька.

– Она негритянка? – с удивлением спросил я.

– Папуаска, – уточнил отец. – Я купил ее, когда тебя не было на свете. Она жила и воспитывалась в Европе, а потому с ней ты не пропадешь.

– Как ее звать?

– Настузя, – ответила девушка и, улыбнувшись, слегка поклонилась.

– Насколь долго я уезжаю?

Отец поднялся из кресла и отошел к окну. Он посмотрел на вечернее небо и сказал:

– Ты уезжаешь навсегда.

На следующий день я и девушка Настузя сели на груженную нехитрыми пожитками арбу и, увлекаемые старым верблюдом, тронулись в путь.

Я оглянулся на исчезающую за барханами Россию и, густо вдыхая носом жаркий воздух пустыни, старался не заплакать. Мне было горько от того, что я потерял своих мать и отца, а также родину, к которой привык и которую, наверное, любил. Но цивилизованная Европа манила меня своими яркими фонарями, а оттого я сдерживал всхлипы, посасывая для мужественности сахарные конфетки.

Черная девушка Настузя поглядывала на меня и все время улыбалась белозубой с коричневыми деснами улыбкой. Меня это злило, я не ругался в ответ, но и не угощал свою новую няньку конфетами.

– Тебе сколько лет? – спросила Настузя, когда мы остановились на ночлег на постоялом дворе.

– Десять, – ответил я. – Скоро будет одиннадцать. А что?

– Ничего, – ответила девушка, почесывая розовыми ноготками голову. – Как здесь мало воды.

– Пустыня.

– Пройдет совсем немного времени, и тебе нянька будет не нужна.

– Ты мне и сейчас не нужна! – с вызовом заявил я, укладываясь на полосатый матрац, набитый соломой.

Девушка опять широко заулыбалась и легла рядом, обняв меня потеплее.

– Давай спать. Завтра сядем на пароход и через неделю будем в Европе…

Европа поразила меня своей огромностью, а больше всего холодом. Наш приезд совпал с зимними заморозками, и, проезжая через Голландию, я увидел странных людей, скользящих на ножах по каналам, покрытым стеклянной пленкой.

– Что это? – вскрикивал я от изумления.

– Это конькобежцы, – объясняла папуаска. – Когда наступает зима и вода превращается в лед, все голландцы становятся на коньки и целую неделю катятся по стране.

– Ага, понимаю, – отвечал я, хотя на самом деле ничего не понял.

Амстердам мы проезжали вечером, и Настузя сказала, что ночевать в городе не будем, поедем в пригород, там дешевле.

Разглядывая столицу конькобежцев, я вдруг увидел за витринами одного из домов, за прозрачностью их стекол, почти голых женщин. Они стояли, наряженные в цветное белье, и скучающе глазели на дорогу.

Я, видевший обнаженным лишь материнское тело, да и то рыжее, удивился такому откровенному многоцветию голландок и почему-то очень занервничал, кидая взгляды то на женщин, то на Настузю.

Домов с выставленными в витринах голыми женщинами оказалось в Амстердаме достаточное множество для того, чтобы я удивился совершенно и поинтересовался у своей чернокожей няньки, что происходит в этой странной стране, где мужчины катаются на ножах по воде, а женщины вечерами раздеваются и стоят в окнах бесстыжими?

– Это проститутки, – пояснила Настузя. – Они торгуют своим телом, когда мужчины катаются на коньках.

– Они хотят стать рабынями, как ты?

Девушка загрустила и задумалась. Вероятно, ей самой было неловко обсуждать эту тему, а потому Настузя раздумывала, как мне объяснить все попроще.

– У них нет денег, и они продают свое тело на время, – наконец сказала папуаска. – Есть мужчины, которые согласны заплатить несколько монет, чтобы… как бы тебе это объяснить… Чтобы не скучать, когда их жены уезжают куда-нибудь.

– Когда у нас кончатся деньги, ты тоже встанешь на витрину? – спросил я и увидел, нет, скорее почувствовал, как зарделись щеки Настузи, как она засмущалась, представив шоколадку своего тела выставленной в витрине. Скорей всего моя нянька тогда сама трудно представляла себе, что следует за покупкой тела; она была наслышана теорией, а в остальном оставалась скромной семнадцатилетней девушкой.

– Когда у нас кончатся деньги, я пойду работать.

Я кивнул головой в знак того, что понял…

В Париже мы наняли крохотную квартирку под самым чердаком, и я, привыкший к дворцовым просторам родительского дома, вначале стеснялся маленькой ванной, которую приходилось делить еще и с Настузей, причем сначала мылся я, а затем в ту же воду садилась и нянька, объясняя, что вода в Париже дороже денег. Но прошло короткое время, и я, как все подростки, увлеченные сегодняшней жизнью, вскоре позабыл и о родном доме, и об удобствах, полагающихся в моей стране особе императорского происхождения.

Настузя определила меня в школу, и я, проявляя серьезные способности, за один год догнал своих сверстников в европейских науках. В том же, что касается факультативных знаний, я поражал педагогов фундаментальными сведениями из области астрологии, а также знанием привычек пресмыкающихся российской пустыни.

Как-то я спросил Настузю, где она родилась.

– Меня родили в Новой Гвинее.

– Там все такие черные, как ты?

– Да, – ответила девушка. – Многие еще чернее, чем я.

– Не может быть!

– Может. Мой отец был вождем одного из папуасских племен. У него в уши были вставлены гирьки, и мочки растянулись до самых бедер. Путешествуя по Новой Гвинее, твой отец купил меня, за аршин кашихонской сетки и отправил жить в Париж, наградив фамилией своей тетки. Хочешь знать мое полное имя?