Эрнесто Сабато - Туннель

Мария не ответила ни на один конкретный вопрос, но в конце концов, уступив моей настойчивости и угрозам покончить с собой, пообещала завтра же приехать в Буэнос-Айрес, «хотя неизвестно зачем».

— Единственное, чего мы добьемся, — добавила она очень тихо, — это еще раз сделаем друг другу больно.

— Если ты не приедешь, я убью себя, — повторил я. — Подумай хорошенько, прежде чем принять какое-либо решение.

Я повесил трубку, ничего больше не сказав: в тот момент я действительно верил, что убью себя, если она не приедет и не поможет разобраться в недоразумении. Как ни странно, я был удовлетворен. «Посмотрим», — думал я, будто речь шла о мести.

Это был отвратительный день.

Я в ярости вышел из мастерской. Мысли о нашей завтрашней встрече не спасали от глухой, необъяснимой ненависти. Сейчас мне кажется, что эта ненависть была направлена против меня самого, ведь в глубине души я сознавал: жестокие оскорбления были беспочвенны. Но я бесился оттого, что Мария не защищалась, а ее страдальческий и кроткий голос еще больше раздражал меня.

Я презирал себя. В тот вечер я много выпил и под конец стал ввязываться в драки и цепляться к девкам в одном из баров на улице Леандро Алема. Я выбрал женщину, которая показалась мне самой порочной, и затеял спор с матросом, непристойно над ней подшутившим. Не помню, что произошло потом, кажется, к удовольствию посетителей, мы подрались, и нас растащили. Затем мы с этой женщиной оказались на улице. Свежий воздух пошел мне на пользу. Под утро я повел ее в мастерскую. Как только мы вошли, она стала смеяться над картиной, стоявшей на мольберте. (Сказал ли я, что после «Материнства» моя живопись понемногу менялась, будто герои и предметы прежних работ пережили вселенскую катастрофу? Я вернусь к этому позднее, но сейчас мне хочется продолжить рассказ о том, что случилось в те роковые дни.) Женщина смеясь стала разглядывать картину, а потом посмотрела на меня, как бы требуя объяснений. Вы догадываетесь, что мне было наплевать на мнение, которое эта несчастная могла составить о моем искусстве. Я сказал, что не стоит тратить времени на ерунду.

Мы были уже в постели, как вдруг меня поразило страшное сходство: выражение лица этой румынки напоминало то, какое я однажды подметил у Марии.

— Шлюха! — закричал я исступленно, с отвращением отодвигаясь. — Конечно, она шлюха!

Румынка изогнулась, как змея, и до крови укусила меня в руку. Она решила, что я говорю о ней. Я пинками выставил девку из мастерской, крича, что убью ее как собаку, если она сейчас же не уберется прочь. Меня тошнило от презрения и ненависти ко всему человечеству. Она ушла, осыпая меня бранью, хотя я бросил ей вслед очень много денег.

Я долго стоял ошеломленный, не в силах разобраться в своих чувствах. Наконец я принял решение: пошел в ванную комнату, наполнил ванну холодной водой, разделся и залез в нее. Мне хотелось прояснить некоторые вещи, и я оставался там, пока не пришел в себя. Постепенно ко мне вернулась обычная четкость суждений. Я старался размышлять как можно более трезво, чувствуя, что нащупал точку опоры. От чего я повел отсчет? В ответ на ум пришло сразу несколько слов. Ими были: румынка, Мария, проститутка, наслаждение, симуляция. Из этих слов должно было сложиться нечто существенное, в них таилась истина, от которой необходимо было оттолкнуться. Я сделал несколько усилий, чтобы расставить слова в нужном порядке, наконец мне удалось сформулировать ужасный, но неизбежный вывод: выражение лица проститутки и Марии было одинаково; проститутка симулировала наслаждение, значит, и Мария симулировала наслаждение; Мария — проститутка .

— Шлюха, шлюха, шлюха! — закричал я, выскакивая из ванной.

Голова работала с безжалостной ясностью, как в лучшие времена. Я прекрасно понимал, что надо покончить со всем этим, что измученный голос Марии и ее ломание больше не обманут меня. Теперь нужно подчиняться только логике и без страха раз и навсегда объяснить себе все подозрительные высказывания, все взгляды, все загадочные молчания Марии.

Будто видения из кошмарного сна проходили передо мной в диком шествии, выхваченные полосой зловещего света. Пока я поспешно одевался, меня обволакивали подозрительные воспоминания: наш первый телефонный разговор и ее удивительная способность к притворству; различные оттенки голоса, выработанные долгой тренировкой; незримые тени вокруг Марии, мелькавшие в некоторых ее загадочных высказываниях; ее боязнь «причинить мне горе», а это могло значить одно: «Я причиню тебе горе ложью, непоследовательностью, тайнами, неискренними чувствами и ощущениями», ведь она не могла сделать мне больно настоящей любовью; мучительная сцена со спичками и то, как Мария вначале избегала даже моих поцелуев и согласилась на близость, лишь когда я заявил, что, наверное, я отвратителен ей или ее чувства ко мне — в лучшем случае материнские, что, конечно, мешало мне верить неожиданному безумному наслаждению и возбужденным глазам; ее несомненный сексуальный опыт, вряд ли приобретенный с философом-стоиком Альенде; ее разговоры о любви к мужу, еще раз подтверждавшие, что она способна притворяться; ее семья, состоящая из лицемеров и лгунов; беззастенчивость, с которой она успешно дурачила своих родственников, выдумав несуществующие наброски; сцена за ужином, там, в имении, и спор в гостиной, и ревность Хантера; эта фраза, которая сорвалась с ее уст, когда мы сидели на склоне: «Как я ошиблась когда-то» — с кем? когда? как? — и «мучительные и жестокие события» с тем, другим кузеном; слова, которые Мария произнесла бессознательно, ведь, когда я попросил объяснить их, она не расслышала меня, просто не расслышала, погрузившись в воспоминания детства, будучи, возможно, единственный раз искренней со мною; и, наконец, отвратительный случай с румынкой или русской, черт ее знает! У этой грязной свиньи, смеявшейся над моими картинами, и у хрупкого создания, вдохновившего меня написать их, в сходные моменты было одинаковое выражение лица! Боже мой, как же не презирать человеческую природу, видя, что мелодию Брамса и клоаку соединяют потайные сумрачные подземные ходы!

Многие выводы, сделанные мною в процессе этого блестящего, фантасмагоричного изыскания, были весьма предположительными, я не мог их доказать, хотя и был уверен, что не ошибся. Я неожиданно подумал: до сих пор я пренебрегал важнейшей частью изысканий — мнением других людей. С жестоким удовлетворением и невиданной ясностью я впервые задумался об этой стороне дела и нашел нужного мне человека — Лартиге. Он был другом Хантера, причем близким другом. Этот другой заслуживал не меньшего презрения, чем сам Хантер; Лартиге написал книжку стихов о суетности человеческой жизни, но сетовал, что не получил за нее национальной премии. Я не собирался церемониться с ним. Решительно, хоть и не без отвращения, я позвонил, сказал, что срочно должен с ним увидеться, и приехал. Похвалив книжку, я, к великому его разочарованию (Лартиге предпочел бы продолжить разговор о книге), выпалил приготовленный заранее вопрос: