Luchiel Dianel - Чувство

И мы снова и снова получаем свою ночь боли между концом того, что было и рассветом чего-то нового. Рассвет неизбежен. Я ведь знаю… все будет хорошо.

Обязательно. Когда-нибудь. Но теперь меня ждет долгая-долгая полярная ночь. Ночь отчищающей боли. После нее от меня не останется камня на камне, и я буду строить себя заново. Может быть лучше, может быть выше. Хотя я сомневаюсь. Единственное, что я могу делать сейчас – это держаться за эти слова – все будет хорошо – и ждать рассвета в который я, сказать честно, не очень-то уже и верю.

Я убираю руки с теплых клавиш Луи. Хватит. Это снова бессмысленно.

Резкие тени черных клавиш на белых. Такие четкие.

Прощайте.

Я вытираю глаза. Нельзя позволить слезам капать на эти прекрасные клавиши.

Нельзя плакать. Это бессмысленно.

Часто мне кажется, что мне и рождаться на этот свет было бессмысленно. Кому я нужен здесь? Отцу? Матери? У них свои жизни. Наполовину прожитые. Свои проблемы.

Друзьям? Навряд ли. Я слишком легко заменим. Слишком легко. И все… Вот и все.

Бесцельность собственного существования обрушилась и погребла меня под обломками…

Задыхаюсь.

– Лоренс, что случилось?

Хватаю ртом воздух.

– Я плохо себя чувствую… я пойду домой, Мсье Розетт.

Ненавижу это обеспокоенное выражение лица. Какая мерзкая маска.

– Конечно, иди. Позвони мне, когда доберешься домой, чтобы я знал что с тобой все в порядке.

Я не позвоню. И навряд ли вы это заметите, Мсье Розетт. Все что вам нужно сейчас это ваш дражайший друг. Мне не место здесь. Здесь я задыхаюсь.

Обуваюсь, накидываю куртку. В коридор выходит Франс. Он встревожено смотрит на меня и открывает рот, чтобы что-то сказать. Не надо ничего говорить.

– До свидания.

Я выхожу, не оборачиваясь, и поспешно закрываю за собой дверь… Я даже не взял с собой ноты. Зачем они мне теперь?

Волна абсолютной безысходности и ненужности. Слезы по лицу. Струна фортепиано обмоталась вокруг сердца и затягивается все туже и туже. Я ничего не слышу. Я ничего не вижу.

Если бы у меня только были деньги, я бы купил билет на поезд и уехал бы далеко-далеко… туда где… туда, где никого нет. В пустоту.

Обидно. Все продолжают жить. Все продолжают жить, когда я умер. Для них весна. А для меня ничего нет. Потому что я не тот.

Мне нужно было совсем чуть-чуть. Человек, для которого я важен. Человек, для которого важна моя музыка. Увы, Мсье Розетт, это не вы… Уже не вы. Вы предали меня. Вы предали мою музыку. Ради чего-то мне совершенно непонятного и недоступного… Я просто не достоин… я ужасен. Кто я вообще? Я не знаю. Зачем я здесь? Я заблудился. Я потерялся. Я совсем один. И никто не возьмет меня за руку, никто не покажет путь…

Да. Я знаю. Я должен все сам. Но я не могу. Просто не могу. У меня нет таких сил.

Мне проще остаться здесь, посреди пустоты, неизвестно где. Я не знаю… Мне страшно. Я иду домой.

Мимо, как на смазанной фотографии, проплывают какие-то люди, какие-то дома, но это все так бессмысленно… так… не важно…

Я не хочу больше играть. Не хочу играть. Больше. Не могу. Не могу, потому что это не важно для него… А кроме него это больше никому не нужно… Лишь мне. А без него это не нужно и мне. Потому что – зачем? Зачем играть если он не слушает?

Вычеркнут. Так грубо и без сожалений. Наверное, я всегда буду страшиться, когда кто-то будет делать выбор между мной и чем-то еще. Навряд ли кто-то выберет меня.

А эта пронизывающая боль, когда тебя отстраняют от своей жизни, не оставляет надежды. Не оставляет воздуха в легких.

Я боюсь этой отчищающей боли. Я боюсь, что она никогда не кончится.

Kapitel 17.

– Ты только что разбил ему сердце…

– О чем ты, Франс? – Франс только вздыхает и качает головой.

– Я о Лоренсе. Я ненавижу лезть в чужие отношения. Но… ты разбил мальчику сердце. Тебе не следовало приводить меня сюда. А мне не следовало приезжать…

Глядя на Франса, я могу только удивляться. Я понимаю, что каким бы ледяными или нечувствительными люди не казались бы, у них все равно есть некая восприимчивость к тому, что происходит с людьми вокруг них. Некоторые считают это слабостью. Другие используют, как барометр, чтобы предсказывать поведение тех, кто рядом. Франс из первой категории. Я – из второй.

Однако наступила эра самобичевания, где счастливы лишь те, кто еще не придумал несчастья. Те, кто так любят мыслить, размышлять. Думать, узнавать и задавать вопросы, на веки прокляты возможностью видеть свои ошибки, осознавать их. И, соответственно, мучиться невозможностью их исправить. И это самобичевание, наверное, все-таки не нужное, крадет ту часть жизни, которую можно было потратить на нечто более важное и более приятное, чем преувеличенная рефлексия.

С другой стороны, в этом есть нечто святое. На ум приходят великомученики.

Только люди сами создают себе мучения. Как Франс, например. Я не представляю откуда, но я знаю, что Франс стремится к полной отстраненности от мира. Может быть, секрет в его прошлом. На самом деле, секрет всего – в прошлом. Все, что происходит лишь еще одно звено в цепочке, которая началась задолго до нашего рождения. Я не знаю, что было с Франсом раньше. Только какие-то бессвязные отрывки. Поэтому я не могу судить прав он в этом своем желании стать неприкосновенным наблюдателем, до сердца которого никто не сможет достучаться, или нет. Но я часто чувствую стыд и вину за то, что я стою между ним и его целью.

Это не самонадеянность и не тщеславие. Я просто знаю, что он связан со мной, что я в его сердце, и он ничего с этим не может поделать. Но и он винит себя. Винит себя в том, что он, как ему кажется, стоит между мной и моей работой, между мной и Луи. Но он не прав. Это мой собственный выбор, мое собственное распутье, где я решаю, что для меня важнее. И для меня важнее ты, Франс.

Лоренс. Маленький Принц, нежный воздыхатель Шопена. Почему я разбил ему сердце?

Ведь Лоренс важен для меня. Важен, как и его музыка. Я так хотел, чтобы он нашел себя. И, кажется, он нашел, так что же случилось? Что его так обидело? Обидело?

Почему я не заметил?

– Не правда. Что случилось, то случилось. Не ешь себя – козленочком станешь. С чего ты взял, что я разбил ему сердце?

– Это было по нему видно. Сам подумай. Он оборвал игру на середине и ушел. А ты его заботливо выпроводил.

– Но…

– Эрик, иногда твоя наивность меня поражает. Ты был… ты был слишком увлечен моим присутствием как таковым. Ты перестал замечать слишком очевидные вещи.

На секунду замираю, и кусочки мыслей, как мозаика, передвигаются, сами собой складываются в ясный вывод: Франс прав. Сердце болезненно сжимается. Хрупкая ваза, Лоренс, рассыпалась на мелкие осколки под моим неумелым взглядом.

Наступило мое время для самобичевания.