Виктор Левашов - Журналюга

— Значит, Лев Ефимович прав? — спросил Лозовский.

— Не прав! Во что такие народные силы вложены, то не может быть бесполезным. Месторождения там богатейшие. Другое дело, что освоение их нам сейчас не по карману, но когда-нибудь руки дойдут. Послужит и БАМ. Пусть не завтра, пусть в двадцать первом веке. А сколько молодых людей научатся на нем жить? Пусть лучше БАМ строят, чем колготиться в городах, воду мутить.

— Вот это и было во все времена главным, — покивал директор школы. — Отвлечь молодежь, стравить давление. Предохранительный клапан — вот что такое все эти стройки века.

— Но ведь едут, — сказал Лозовский. — Сами. Даже рвутся.

— А зачем? — живо отозвался директор. — Не задумывались? Они рвутся к свободе! БАМ для них — это и есть свобода. От родительского диктата, от безденежья, от коммуналок. Ну-ну, не буду, — успокоил он секретаря райкома.

— Потом расскажете мне, какая будет жизнь в двадцать первом веке. Когда встретимся там, — кивнул он вверх.

— Расскажу, — пообещал секретарь. — Если не окажусь там раньше вас. Жизнь, я думаю, будет совсем другая. Замечательная, я думаю, будет жизнь. И вашим выпускникам, Лев Ефимыч, не придется начинать все с нуля, с разрухи. Будем!

Он выпил, машинальным движением опытного прораба убрал пустую бутылку под стол, закурил «беломорину» и открыл дверь.

Откуда-то из глубины, из зала, неслась бодрая бамовская самоделка, исполняемая не очень стройным, но дружным хором:

Вернувшись в гостиницу, Лозовский долго стоял в своем номере у окна, глядя на пустые, ярко освещенные кварталы поселка, на зарево Зейской ГЭС, прислушивался к гулу стройки и думал о том, что вот и эта ночь ускользнет в никуда, бесследно, как ускользнули целые пласты его жизни. Ненадолго останется разве что стыд от того, что этим вечером перед трогательными выпускниками зейской школы врал сам и невольно заставил врать других. И останется чувство ничтожности того, чем зарабатывает он на хлеб. По сравнению с теми, кто учит детей (да хоть бы и пониманию образа Агафьи Тихоновны). По сравнению с теми, кто строит электростанции или этот вот БАМ — даже если он никому не нужен, кроме тех, кто его строит.

«Ты на подвиг зовешь, комсомольский билет!» Скажи в бане, шайками закидают.

В дверь тихо постучали. Вошла Таня. В руках у нее был большой конверт из плотной белой бумаги.

— Не спите? — спросила она. — Ребята попросили передать вам. От нас на память.

— Что это?

— Посмотрите.

В конверте был цветной фотоснимок. На нем — человек сто молодых строителей в парадных форменках, стоявших рядами, как хористы. Сзади — тяжелый багровый бархат Знамени Победы.

А в центре первого ряда — увешанный орденами старичок в парадном мундире с маршальскими звездами на золотых погонах. И пять крестиков в разных концах снимка. Ближе всех к маршалу стояла Таня.

— Узнал? — спросила она, как-то естественно перейдя на «ты».

— Сукины дети, — пробормотал Лозовский. — Сразу не могли сказать?

— Это я попросила не говорить.

— Почему?

— Не знаю. Ты так замечательно врал. А на самом деле не врал, а все время говорил правду. Мы действительно взяли по несколько дней за свой счет, чтобы побыть дома. Ты очень талантливый журналист, Володя Лозовский. Я читала твои очерки об Афганистане. Страшно там было?

Он неопределенно пожал плечами:

— Чего страшного? Сиди себе в штабе, пей водку с офицерами и слушай. А потом пиши.

Она остановилась возле тумбочки и взяла часы, которые Лозовский снял, когда вошел в номер.

— Командирские. Откуда у тебя такие часы?

— Купил. Или кто-то подарил. Не помню.

— Три года назад у меня под Кандагаром погиб жених, — помолчав, проговорила она. — Он был старшим лейтенантом, вертолетчиком. Мне прислали его часы. Такие же, командирские. Ему их подарил командующий Сороковой армией генерал Ермаков. С надписью. Я их храню.

Она перевернула часы и прочитала гравировку на обратной стороне:

— «Журналисту Владимиру Лозовскому. За мужество. Генерал Ермаков. Кабул». О Господи! Ты опять соврал! Но зачем, зачем?!

— Ну, не все же время говорить правду. Так недолго и дисквалифицироваться.

Она положила ему на плечи руки, подняла беззащитные глаза и попросила:

— Ничего не говори. А то я потом буду думать, правду ты сказал или соврал.

Когда в раннем рассвете поблекли фонари за окном, она спросила:

— Что такое правда, Володя?

— Правда — это как жираф, — объяснил он. — Один раз увидишь и уже ни с чем не спутаешь. В Библии сказано: «И ты узнаешь правду, и правда сделает тебя свободным».

— А что такое свобода?

— Не знаю. Этого жирафа я еще никогда не видел.

— А я знаю, — сказала она. — Свобода — она как эта ночь. Свобода — это любовь.

— Может быть, — подумав, согласился Лозовский. — Женская красота — это тоже свобода. Женская нагота. Она неподцензурна. Она уравнивает всех.

— Обними меня, — попросила она. — Крепко.

А потом сказала:

— Этой ночью мы были свободными. Потому что больше мы не встретимся никогда.

В семь утра под окнами гостиницы нетерпеливо засигналил аэродромный автобус, через час самолет взлетел и приземлился в Тынде, где в одиноком вагончике на стадионе сатанела от безделья съемочная группа Центрального телевидения, опухшая от портвейна «Агдам».

Фильм в конце концов сняли. Как бывает всегда, от сценария Лозовского почти ничего не осталось. Как бывает не всегда, но довольно часто, в процессе работы над фильмом сценарист и режиссер разругались вдрызг.

Настолько, что после съемочного периода Толкачев потребовал отстранить сценариста от дальнейшей работы, сам написал дикторский текст и настоял, чтобы на сдачу Лозовского не вызывали. После серии доделок картину приняли и поставили в программу на 29 октября, в день рождения комсомола.

За два дня до премьеры Лозовскому позвонил его приятель, режиссер кронштадтского фильма, и сообщил:

— Видел твой шедевр. Эпохальная хреновина. Но оценочная комиссия почему-то дала ему только вторую категорию. Толкачев заявил, что это идеологическая диверсия и принижение роли Ленинского комсомола и этого он так не оставит. Но что самое замечательное: в титрах тебя нет, а есть автор фильма Вадим Толкачев.

— То есть как? — возмутился Лозовский.

— А вот так.

Первым побуждением Лозовского было немедленно позвонить в «Экран», но он вовремя вспомнил совет Толкачева не мыслить шаблонно. Дождавшись премьеры, внимательно посмотрел шедевр и убедился, что в титрах его фамилии действительно нет. На следующий день приехал в Останкино и преподнес вобле «серебряный костыль», какими на БАМе одаривали всех гостей.