Виктор Левашов - Сочинить детективчик

Через год после ее смерти мне неожиданно позвонил из Белгорода Володя и попросил поехать посмотреть памятник М., который он заказал какому-то московскому скульптору, ему хотелось, чтобы сохранилось портретное сходство.

Я отказался. Я не хотел возвращаться в ту зиму.

Я за нее заплатил полную цену.

Так мне казалось. Так кажется и сейчас.

В Норильске я проработал три года. Там встретил молодую женщину, которая стала моей женой. Она любила меня, а я старался быть ей хорошим мужем. Надеюсь, мне это иногда удавалось. Мы прожили с ней двадцать лет. О том, что я ее любил, я понял, лишь когда она заболела. Болезнь оказалась неизлечимой. Она умерла. А я еще жив.

Зачем?

Хоть бы пришел кто-нибудь. Сгоняли бы за бутылкой, сейчас это просто, даже в глухую ночь, счастливые времена. Протрепались бы до рассвета, вспоминая разные смешные истории. А что? В жизни было много тяжелого. Но и веселого тоже было немало.

Но никто не пришел. Да и кто мог прийти? И миновал уже час быка. Набухает рассвет. Можно сунуть листок финской бумаги в крафт-пакет, туда же отправить пачку лезвий «Нева». И снова включить компьютер.

Отче наш. Хлеб наш насущный дажь нам днесь.

«Зачем я все это написал?» — подумал Леонтьев. Этого он не знал. Написалось и написал. Не все же гнать заказуху, иногда можно что-то и для себя. Совершенно бесцельное.

Или все-таки нет? Или все же захотелось оставить заметку о себе, не подвластную времени?

А что не подвластно времени?

Только слово.

«Ирина была красивая и знала, что она красивая. Красота северная, неяркая: волосы цвета ржаной соломы с золотистым отливом, бледное, никогда не загорающее лицо, опаляющие васильковой голубизной из-под длинных ресниц глаза. Ресницы белесые, как у всех натуральных блондинок, но это легко исправлялось косметикой. Хуже было с подростковой угловатостью. Она ненавидела свои плечи, слишком широкие, как ей казалось, длинные, неловкие ноги, а больше всего маленькие груди. Ну что это за груди? Прыщи, а не груди. Расстраивалась до слез, разглядывая себя в мутноватом зеркале поселковой бани. Другого зеркала, в котором можно увидеть себя в полный рост, не было. В двух смежных комнатушках барака, где вместе с Ириной жили отец с матерью и старший брат, овальное зеркало, мутное от времени, было только в шифоньере. Ничего в нем не разглядишь. Да и не станешь раздеваться догола дома, где всегда кто-то есть.

Но к окончанию школы все незаметно выправилось, и однажды в бане, с привычной неприязнью глянув в зеркало, она поразилась: ни следа не осталось от угловатости, из зеркала на нее смотрела высокая молодая женщина с фигурой фотомодели, с длинными золотистыми волосами, с пышным золотым треугольником между ног. И все это достанется какому-нибудь полупьяному ублюдку? Ну нет!

Брат был любимцем матери, работавшей сестрой-хозяйкой в местной больнице, отец больше любил дочь. Он не пил, что в поселке было большой редкостью, работал столяром в мебельном цехе, хорошо зарабатывал. Свои чувства к дочери выражал неумело, наивными подарками — то косынку какую-нибудь купит, а чаще конфеты, как маленькой. Когда дочь объявила, что хочет учиться в Москве, одобрил: учись, поможем. Мать не рискнула возражать, зная крутой нрав мужа, только поджала губы: да кому ты в Москве нужна.

Как и многие девочки из провинции, Ирина мечтала стать артисткой, с увлечением занималась в драматической студии при областном доме культуры, пока из-за недостатка финансирования студия не закрылась. Но даже первый тур в ГИТИСе не прошла. По реакции членов отборочной комиссии поняла: шансов у нее нет. И пока другие абитуриентки табунком носились от „Щепки“ до „Щуки“ и Школы-студии МХАТ, подала документы в Институт культуры на факультет, готовивший режиссеров для народных театров и самодеятельности. Требования здесь были пониже, ее приняли, дали общежитие. И хотя институт находился у черта на куличках, в Долгопрудном, это была Москва.

Учиться ей нравилось, нравились сокурсники — веселые, раскованные. Пили, конечно, покуривали травку, но как это непохоже было на тяжелую поселковую пьянь. Свобода нравов была для Ирины непривычной. Так до конца и не смогла преодолеть провинциальной стеснительности, хотя очень старалась соответствовать. Храбро переспала с однокурсником, чтобы избавиться от тяготившей ее невинности. Мальчик был симпатичный, но неопытный, не смог разбудить в ней женщину. Были еще бойфренды, но получать кайф от секса она так и не научилась.

Между тем приближалось окончание института, нужно было думать о будущем. Ее звали замуж, но ребята были иногородние, ехать в какую-нибудь Калугу или Рязань ни малейшего желания не было. В Москве же ничего не светило. Хотя из названия факультета убрали унизительную добавку „для народных театров и самодеятельности“, молодых режиссеров из Долгопрудного в московских театрах в упор не видели. Даже выпускники ГИТИСа или Школы-студии МХАТ — и те ходили без работы. Ирина стала ездить на кастинги модельных агентств. Там к ней проявляли живой интерес, но сразу тащили в постель. Опытные товарки научили: сначала контракт, а потом остальное. На этом все и кончалось.

Однажды промозглым мартовским утром, с дождем вперемешку со снегом, она стояла одна на автобусной остановке, кутаясь в потертый китайский пуховик. Автобус ушел перед ее носом, следующий по расписанию только через полчаса. На кастинг она безнадежно опаздывала. Уже хотела вернуться в общежитие, но неожиданно рядом с ней притормозил черный „мерседес“, водитель отрыл дверцу:

— Садитесь.

— Денег у меня нет, — честно предупредила она.

— Это ужасно, я разорюсь, — усмехнулся он. — Садитесь, потом расскажете, почему у вас нет денег.

— Мне только до метро. Понимаете, электричку отменили…

Водитель ненадолго оторвал взгляд от дороги.

— Такие девушки не должна ездить на электричке. — Потом добавил, еще раз мельком посмотрев на нее: — Такие девушки не должны ходить в китайском ширпотребе.

Так и ехали, незаметно поглядывая друг на друга. Водитель был в элегантном сером пальто, черные жесткие волосы пострижены и уложены хорошим парикмахером. Не мальчик, за сорок. Широкие плечи, сильные, в черных волосках руки, спокойно лежащие на руле. Обручального кольца нет. Не красавец, но лицо выразительное, волевое. От него, как запах тонкого парфюма от выбритых до синевы щек, исходило ощущение уверенности в себе.

Когда подъехали к метро, он повернулся к ней всем телом:

— Вам уже говорили, что вы ослепительно, ошеломляюще красивая?

— Нет, — слегка растерялась Ирина. — Так прямо — нет.