Григорий Бакланов - И тогда приходят мародеры

Каменщики уже просыпались, когда он вернулся, закуривали, хриплые спросонья голоса прочищали матерком. Шофер возился вокруг машины, похаживал, подлаживал что-то. Он уехал, а они втроем, разложив доски по песку, выстелили дорогу и под команду: «В зубы дай!.. Вываживай!..» — двинули первый камень в тонну весом. Один вываживал сзади ломиком, другой страховал, чтобы не повалился камень, третий успевал подхватить выкатившийся из-под камня каток — обрезок железной трубы, — забежать с ним наперед и под стонущий крик: «В зубы дай!» — подсунуть спереди, и плита наползала на него всею тяжестью, ползла. Вот так, вновь и вновь перекладывая доски, подсовывая катки, прикатили обе гранитные плиты, им предстояло лечь на могилы. После этого каменщики умылись, сели завтракать перед рабочим днем.

В ту пору сын еще был школьником, а теперь у него своих уже двое сыновей. Стоя на перроне, Лесов издали увидел Диму. В кожаной куртке, с легкой сумкой за плечом, на полголовы, а то и на голову выше многих, он был заметен в толпе. И сын увидел его, и этот первый миг, радость в добрых глазах сына, миг этот был дорог.

— Внуки мои как? — спросил Лесов и обнял сына за плечи. Когда-то в строю он стоял на правом фланге одним из первых, а вот теперь лысеющей макушкой едва доставал сыну до уха.

— Обижены внуки, что с собой не взяли.

— Но простят?

— Простят, я думаю.

И вот впервые они вдвоем в купе, вагонный столик между ними. Поезд неслышно тронулся, рессоры мягко укачивали. Какие они все же разные у них, сын и дочь. Вообще-то ждали второго сына, почему-то были уверены. И его бы назвали Юрой. Первого — не решился, пожалел жену: из суеверного чувства она боялась, что с именем и судьба перейдет. Но уж второго — и она была согласна. А родилась девочка. Сдобная, беленькая, откроет глазки свои ясные, весь мир в них отразится и мать с отцом, наклонившиеся над ней. Целых три недели не знали, как ее назвать, ни одно имя как-то не подходило. Кончилось тем, что написали три имени, скатали бумажки, бросили в шапку, и Дима вытянул: Даша. Даша, Дашенька, Дарья Александровна. Вот уж преданная душа росла. А брату все прощала. «Что такое демаркационная линия?» Но она жила своей внутренней жизнью, что сын схватывал умом, она воспринимала чувством, родители видели: непростая девочка растет. Дима катался по полу от хохота, когда она говорила: «Демаркационная линия? Это которая продает оружие…». Какое оружие? Почему — оружие? Но добиться уже ничего было невозможно: так ей представилось. Жаль, дочка не едет с ними.

— Ты временами на деда своего становишься похож, — сказал Лесов и заметил в густых темных волосах сына ранний седой волос. С детства он тоже светленький был, пепельные светлые волосы, а вот потемнел, брови темные над серыми глазами. — Глаза — это мама наша тебя наградила. Но иной раз гляну на тебя, его узнаю.

— Расскажи про деда. Ты никогда мне ничего про него не рассказывал.

— А нечего. Пока он жив был, я еще был глуп. А с восьми лет… Да нет, и восьми мне еще не исполнилось, когда его уже не стало. Вот ты и Даша. И мы с матерью. Это не разные поколения, это разные эпохи. Вы еще не свободными родились, но нашего страха в вас уже нет. Черный день наставал, когда приходилось анкету заполнять. Сидишь перед ней, как перед следователем на допросе. Да это и был допрос, по сути дела, так составлена, что никто не мог чувствовать себя невиновным. И врать страшно, и не врать нельзя, если жить хочешь. Вся страна врала, каждому что-нибудь да было что скрывать. В сущности… — ему это было нелегко сказать, но он хотел, чтобы сын знал. — В сущности, я каждый раз от отца отрекался. Нет его, умер. Семь лет мне было, когда умер отец. Нет у меня отца, и я чист. И сразу — легко. Никакого спроса с меня, никаких на мне наследственных грехов. Я как бы уже — проверенный. О-о, что значило быть проверенным! Это тебе даровано жить. И сколько степеней проверки, сколько градаций. Тоже целая иерархическая лестница. А напиши, как есть, — поручик царской армии, Георгиевский кавалер, лишенец, были высланы в Курган… Все. Тебе вход всюду закрыт. Ты заметил, сколько в последнее время вдруг повысыпало дворян? Уже и бояре появляются. А священнослужителей потомственных!.. Где вы раньше, ребята, были все? А они еще недавно гордились своим рабоче-крестьянским происхождением.

Но самое стыдное все же не сказал: может, потому он и холоден к отцу, что всю жизнь надо было скрывать, кто его отец. Да, его маленького отец не замечал. Но разве за это не любят? Он привык стыдиться и скрывать, с именем отца была связана опасность, и он предал его в душе.

Диме сказал:

— Дед твой был несчастный, затравленный человек, но ни себя, ни людей он не предавал. Дедом ты можешь гордиться.

Вдвоем они прибрали могилки и вокруг них, нашли жестяную банку и с ней по очереди ходили за водой, как когда-то мама посылала их с Юрой. Он узнал кран, выведенный из сторожки наружу, под которым мама и они следом за нею мыли руки. Была война, стольких унесшая, целая жизнь минула, а бронзовый кран все тот же и так же блестит на солнце.

Вблизи гудел город. Когда-то кладбище это было за городской чертой, теперь панельные дома обступили его, отовсюду глядели окна. Но все же чем-то незримым, как жизнь вечная от быстротекущей, отделено было это место от внешнего мира, особая для души хранилась тут тишина и покой. И было ощутимо: не время проходит, мы проходим.

— Давай посидим, — сказал он сыну. — Не будем торопиться.

Вымытые, освеженные водой камни из пыльно-серых стали розовыми, они просыхали на солнце, и отполированные буквы в изголовье блестели.

Он знал, не скоро еще раз приедет сюда, и хотелось просто посидеть в тишине, ни о чем не думая. И был благодарен сыну, что тот с ним, здесь.

Солнце стояло уже высоко, пекло отвесно, камни высохли и посерели, когда он в последний раз посмотрел на них.

— Пойдем, — сказал он Диме.

В гостинице они спустились пообедать в полупустом зале. Официант принес графин, закуску, и они выпили, не чокаясь.

— Знаешь, что здесь раньше было? Вот на этом месте, где мы с тобой сидим? До войны были здесь одноэтажные дома, сады. И в одном из домов, как раз здесь примерно, жила моя троюродная сестра, Катя. Звали, как твою жену. Перед самой войной вышла замуж, — Лесов не замечал, что улыбается, весь он был в том, исчезнувшем прошлом. — Мы как-то пришли, она готовит салат из свежих помидоров. Огурцы, лук, еще что-то, полила постным маслом, смешивает в миске. Молодая хозяйка, жена, ну, ты понимаешь. Ее призвали сразу же: врач. Как раз только что кончила. Была она краснощекая-краснощекая, крепкая. Рассказывали, везла раненых в санитарной машине, мина была противотанковая. Ну, что могло остаться от машины?..