Сергей Есин - Марбург

– И вы, тетушка, выпьете водки?

– Водки я, конечно, выпью и мяса съем. Но теткой, пожалуй, как и бабушкой, меня называть не стоит. Я даже убрала в доме все зеркала, потому что возраста своего не чувствую. И, пожалуйста, не обращай внимания на мою инвалидную коляску. Это, скорее, деталь имиджа.

Как мне теперь заканчивать роман? Можно всё происходившее только в кафе «Корона» растянуть на целую главу, а можно ограничиться лишь скорым по действию эпилогом. Как литературовед я вообще полагаю, что идея и конструкция эпилога рождаются в том случае, когда роман уже пережит в уме во всех подробностях, каждая его глава, каждое событие, и однажды писатель просыпается с ощущением, что в любой новой главе, которую он напишет, не будет ни нового поворота, ни нового слова, он всё будет списывать с того, что уже устоялось в его сознании и, как зерно в закромах, уплотнилось, усохло и дальше ему осталось только превратиться в камень. И такая смертная скука возникает в душе писателя, таким жерновом виснет на шее неоконченное творение, так хочется всё забросить, освободиться, вздохнуть и от придуманных историй уйти в жизнь, манящую чем-то новым. Но что делать? Это привычка добросовестных крестьян и профессиональных литераторов – всё заканчивать и всё приводить в порядок. Крестьянину нужно летом рубить и складывать в поленницу напиленные на зиму рюхи, закрывать осенью картофельныё ямы, чтобы урожай сохранился до весны, перепахивать под озимь поле и утеплять хлев со скотиной. Писатель перед смертью не пропускает записей в дневнике, который он с юных лет ведет «для себя», и, памятуя, что не надо заводить архивы и над рукописями трястись, все же переписывает строфы, упорядочивает даты, под копирку пишет письма, осмотрительно выбирая адресатов…

Но к теме: когда потраченное на роман время начинает давить и становится невыносимо корпеть над ним дальше, писатель, скрипя зубами и страдая от несовершенства собственной психики, все подготовленные в воображении главы складывает в одну коробочку: сокращая и отбрасывая подробности, и берется за эпилог.

Мы выпили тогда водки. Боже мой, какое роскошное, шипящее на сковородке мясо было нам подано! А сколько завораживающих подробностей вмещает чужая жизнь! «Как ты?» – «Как вы?»

Дело в том, что в начале нашего с ней давнего знакомства, когда Серафима еще только приглядывалась ко мне, я, естественно, обращался к ней на «вы» и по имени-отчеству. Но после первого же интимного свидания, отвалившись от её тогда еще молодого упругого тела, я, без трусов, с вяло опадающей, но уже почти готовой к новому бою мужественностью, я пошел в ванну сполоснуться, и на ходу бросил, как победитель и полководец, захвативший города и страну: «-Ты бы налила мне водки промочить горло.» Из постели мне сдержанно ответили: «– Халат в ванной комнате, приходи на кухню».

Когда я с мокрыми волосами вышел в кухню, на столе уже стояла большая запотевшая рюмка водки, а в тарелке – соленый огурец и шмат сала с розовыми прожилками на куске черного хлеба. Из вежливости я решил подождать, пока в ванной снова не смолкнет вода и Серафима не окажется рядом. Халата я не надел. В ванной висело их два. Один явно мужской. Кто его надевал? Да и к чему мне вообще кутать во что-то свое загорелое, без единой капли жира тело? Я обмотал себя по бёдрам полотенцем и так и сидел перед полной рюмкой. Хочешь не хочешь, это был мой Тулон.

В молодости мы придаем огромное значение социальному статусу женщины, которой мы овладели (или она нами?). Иногда это был путь к карьере, иногда всего лишь садистический момент самоутверждения. С возрастом понимаешь, а стоило ли уделять этому такое внимание. В подобном «завоевании» не очень много твоих исключительных духовных достоинств. Просто в молодости лучше работают железы внутренней секреции, со временем угасающие, мой мальчик. К чему была твоя гордость, чувство превосходства над неизвестными тебе соперниками? Ведь ты не лучше почти любого своего сверстника, ты выбран сознательно и расчетливо, и в этом было твоё счастье. Эти пожилые женщины – масштабы к слову «пожилые» соответственные – иногда так много дают юному партнёру. А что Серафима? Кто следил за тем, чтобы я всегда был одет и сыт, кто первый научил меня разбираться в искусстве, кто дал импульс? Была ли бы у меня Саломея, и был ли бы интересен ей я, если бы прежде не прошел школу Серафимы? И что дал я сам тем молодым женщинам, с которыми встречался? Ждут ли, например, сейчас моего звонка во Франкфурте? Но стоит вернуться к давнему эпизоду.

Серафима вошла в кухню в легком ситцевом халате. Ей тридцать пять, мне восемнадцать. Значительные женщины всегда умеют казаться моложе. Она причесана, макияжа нет или он нанесен таким образом, что лицо выглядит почти юным.

– Ты еще не выпил?

Она открыла холодильник, налила вторую рюмку водки. Отрезала себе половину яблока. Пояснила, словно отвечая на не высказанный мною вопрос: « Пью я редко, актрисе надо себя беречь». Посмотрела мне в глаза: это уже был не секс, а что-то другое.

– Давай выпьем за тебя, чекалка. Чтобы всё у тебя сбылось. Надо прицеливаться на большое, но не забывать, что повседневная жизнь состоит из малого. И давай договоримся: я тебя всегда называю на «ты», а ты меня – на «вы». Это не только потому, что когда-нибудь проговоришься, ты понял?

Вот и опять я не остался победителем. Эти шепоты, крики, стоны и обещания в постели в лучшем случае мало что означают…

Теперь Серафима, которая, конечно, всё помнит, говорит другое:

– Мы слишком давно с тобой знакомы, чекалка. Называй свою «тетушку» тоже на «ты». Разница в возрасте почти стерлась.

– Я не смогу, я привык.

– Учись.

Будто так легко поломать стереотип, который сложился более трех десятков лет назад. Я даже зажмурился от собственной смелости, впервые произнося ее имя без отчества:

– Скажи, Серафима, как ты…

– Как я оказалась здесь? – Она положила вилку рядом с тарелкой, вытерла ладонь салфеткой. Видимо, это был не самый легкий вопрос, хотя наверняка Серафима была к нему готова. Потребовалась пауза, чтобы собраться. Она сидела, как обычно, с прямой спиной… Мне не нужно было и смотреть на ее отражение в стекле одной из старых гравюр: у немцев мода украшать подобные места красивыми литографиями, старыми или имитирующими старину, и, главное, почти без повторений. Откуда только они их берут, неужели страна, несмотря на войны и разрухи, все сохранила; а почему не смогли сделать этого мы? Где, скажем, наши народные лубки, которые каждый крестьянин вез с ярмарки? Спалили на самокрутки? Где старые чугуны, утюги, прялки? Сдали в утильсырье на переплавку, разбили, исковеркали, закопали на свалках? Она сидит с прямой, как вдовствующая герцогиня, спиной. Лопатки сведены, голова не лежит на шее, а приподнята, чтобы не собирались складки. Актерская профессия и тавро прежде красивой и значительной женщины не дают опускаться. Если бы не вязаные, с узлами артрита, руки… Но как, оказывается, бывают хороши и привлекательны далеко не молодые женщины.