Герберт Розендорфер - Латунное сердечко или У правды короткие ноги

– А сигары? – напомнил Кессель.

– Вот, например, сегодня, – начал прокурор со смехом, – эй, Папаня, послушай, тебе это понравится. Девушка, и двадцати лет нет. Самоубийство. Тело потрясающее, умереть – не встать. Честно скажу, Бруно, я в жизни такого не видел! Высокая, стройная блондинка, волосы длинные, а грудь – то, что называется «стоячка» или «ракеты», слышишь, Папаня, если ты еще помнишь, что это такое, – И прокурор обвел руками две воображаемые возвышенности, каждая величиной с голову ребенка, – Стоят, и все. В лежачем положении! У мертвой! Говорю тебе, ты и у живых-то встретишь такое один раз на сотню, даже в стоячем положении.

– А почему она?… – спросил Кессель.

– Что почему?

– Ну, покончила с собой.

– А, это… Крутила любовь с женатым мужчиной, а он ее бросил. Тут тоже кошмарная история: он утром встает, бреется и между делом смотрит в окно. Живет он дай Бог каждому – вилла в Харлахинге и все такое. На террасе у него плетеное кресло, спинкой к окну, а со спинки свешиваются волосы, светлые такие, и ветерок шевелит их – вчера как раз ветерок был. Тут у него – это он мне рассказывал – бритва из рук и выпала…

Папаня, захваченный рассказом, громко икнул и спросил:

– Простая или электрическая?

– Конечно, электрическая, – охотно пояснил прокурор, – иначе бы он не мог одновременно смотреть в окно и бриться.

– А, ну да, – кивнул Папаня.

– Ну вот, бритва выпала и повисла на проводе, – продолжал прокурор. – А он присмотрелся и увидел там еще руку, свисающую с подлокотника, и рука эта показалась ему очень знакомой. Эта девушка ночью перелезла через забор, села в кресло на террасе и приняла яд – всего в нескольких метрах от спальни своего любовника… Кошмар, кошмар. «И Венере Медицейской в сей же час пришел конец». – Прокурор допил свой мутно-желтый коктейль и отдал бокал барменше, которая немедленно занялась приготовлением новой порции – рецепт, судя по всему, был весьма сложный – Хотя в данном случае Венера была не Медицейская, а… Белингрейская? Эта девушка жила в Белингризе.

– Это сегодня случилось? – спросил Кессель.

– Сегодня было вскрытие, а с собой она покончила вчера, точнее, в ночь с позавчера на вчера. Этот ее мужик чуть с ума не сошел. Можете себе представить, как на это отреагировала его жена. Тоже, между прочим, симпатичная, даже очень, хотя с покойной Венерой, конечно, никакого сравнения. Жаль, жаль. Лучше бы она ко мне обратилась, чем так вот травиться.

– Вы, значит, не отказываете в помощи красивым девушкам, господин прокурор? – полюбопытствовал Кессель.

Барменша подала прокурору заново наполненный бокал. Тот поблагодарил и сказал Кесселю:

– Что вы все «прокурор» да «прокурор»? Бросьте. Меня зовут Понтер. Близкие друзья называют меня Вамбо. А тебя как зовут?

– Меня – Альбин, – сказал Кессель.

– Помогаю ли я красивым девушкам? Конечно. Хотя… Я бы это сформулировал так: если уж девушка оказалась в моей постели, я не стану вышвыривать ее оттуда силой.

– Да, – снова вспомнил Кессель. – Так что же сигары?

– А, сигары, – кивнул Вамбо. – Это особые сигары. Рядом с экспертизой есть табачная лавка, там их и продают – только там. Они забивают трупный запах. Совсем. Попробуй, Альберт, вот зажигалка.

– Альбин – поправил Кессель. Он раскурил сигару. И вспомнил, как во время войны его дед (отец матери, советник медицины) выращивал табак. Бабушка же сама варила мыло по одному старинному рецепту. И вот однажды бабушка заварила мыло, когда дед как раз вывесил свой табак для просушки, и листья табака насквозь пропитались мылом. Выбрасывать их дед, конечно, не стал, табак был на вес золота. Он и так, и сяк пытался отбить этот запах, но ничто не помогало. Позже всякий раз, когда дед закуривал табак того урожая («сорок третьего мыльного», как говорил советник медицины, тщетно пытаясь выдать свою гримасу за улыбку), по комнате распространялся аромат жженой мочалки. Первая же затяжка противотрупной сигарой Вамбо с необычайной яркостью оживила в памяти Альбина Кесселя воспоминания об этих временах его юности. Да, ничто так не оживляет воспоминания, как какой-нибудь запах, разве только музыка.

– Ну, как? – поинтересовался Вамбо.

– М-да, – сказал Кессель. – А как называется этот сорт?

– «Триумфальный марш», – сообщил Вамбо.

– Но больше одной задень, по-моему, не выкуришь, я имею в виду без риска для здоровья?

– Нет, почему же, – возразил Вамбо, – две тоже можно, а Херстенбергер иногда выкуривает даже три. Впрочем, он уже тридцать лет ездит на вскрытия.

Папаня захлопнул последнюю папку с надписью: ПРОКУРАТУРА ОКРУЖНОГО СУДА ОКРУГА МЮНХЕН-1, снова отхлебнул своего пива, потихоньку закипавшего на камине, и его скаутская шляпа вновь заняла горизонтальное положение. Он бросил на Кесселя взгляд, который тот расценил как легкий упрек: все что-то рассказывают, а ты, мол, до сих пор еще ничего не внес в общую копилку.

– Граф Бобби, – начал Кессель, – идет по Кольцу в городе Вене, держа под мышкой молитвенник. Навстречу ему попадается его приятель, барон фон Драхенталь. «Куда собрался, граф?» – спрашивает барон. – «В бордель, барон, в бордель». – «А молитвенник зачем?» – «Ты понимаешь, барон, – говорит граф Бобби, – в воскресенье-то служба, а до воскресенья, боюсь, я оттуда не выйду».

– Великолепно, великолепно! – расхохотался Вамбо, – этот анекдот я завтра расскажу Херстенбергеру – то есть не завтра, конечно, а в понедельник, завтра суббота – Он взял папку с надписью: «Дело гр. Безенридера Петера по обвинению в нанесении тяж. телес, повреждений» и записал на обратной стороне папки краткое резюме анекдота.

Дверь снова открылась, впустив двух новых гостей.

– Пожалуй, придется открыть дверь в сортир, – высказался Папаня, – дышать тут и вправду нечем – Однако со своего бочонка он так и не поднялся – возможно, из опасения, что кто-нибудь займет его место.

– Дурак ты, – отозвался Бруно, поднимаясь с места и направляясь вглубь кабачка. Он еще мог удерживать равновесие, однако все же, скорее, плыл, чем шел. Бруно открыл окно в туалете и широко распахнул дверь. Никакого запаха Альбин Кессель при этом не почувствовал: «Триумфальный марш» еще дымился.

Младший из двоих вошедших обладал густыми вьющимися волосами, ниспадавшими на глаза в виде тщательно подвитого чуба; впрочем, это был единственный ухоженный элемент его внешности. Несмотря на темноту, он не снял солнечных очков, так называемых «пилотских» или «панорамных», охватывавших голову от уха до уха наподобие командирской рубки. И все же очки не скрывали носа, настолько сизого и бесформенного, что казалось, будто кто-то небрежно выдавил ему прямо в лицо порцию багрово-лилового крема.