Герберт Розендорфер - Большое соло для Антона

«Не исключено, что собаки начали терроризировать город», – подумал Антон Л. Давно известно, что в этом городе собак было чересчур много.

Антон Л. достал ружье и прицелился в одну слишком уж жирную овчарку. Прозвучал выстрел. Овчарка подпрыгнула, совершила в воздухе сальто, свалилась на мостовую и вытянула лапы. Остальные собаки отбежали, но только лишь на несколько прыжков, после чего остановились, развернулись и выжидательно замерли. Антон Л. перезарядил ружье и прицелился в большую рыжеватую собаку, стоявшую на другой стороне улицы. Снова прозвучал выстрел, собака взвыла, из пасти потоком потекла кровь, она сделала несколько прыжков и скрылась за углом дома. Остальные собаки тут же бросились вслед за ней. Вся свора скрылась из поля зрения и обстрела Антона Л., слышен был лишь беснующийся лай и вой. Темно-коричневая такса тоже была членом шайки. После первого выстрела она отползла куда-то в сторону, а теперь, когда все остальные убежали, снова выползла и помчалась вслед за сворой, наискось перебегая улицу. Антон Л. выстрелил. Такса остановилась, слегка задрожала, испустила воды и после этого упала. Она сдулась, словно из нее выпустили воздух.

В фойе гостиницы расположилось кошачье семейство. Кошка с тремя котятами сидела в одном из кресел, которое они уже полностью исцарапали. Огромный, с металлическим отливом кот с чертами ангоры оттачивал свои когти о ковер. Когда Антон Л. спустился вниз, кот лениво залез под один из столиков. Кошка фыркнула, и шерсть у нее встала дыбом.

«На улице для них слишком сыро», – подумал Антон Л. Но как они смогли сюда зайти? (Позже он обнаружил открытое окно почти на уровне земли в помещении телефонного коммутатора.) Антон Л. приготовил завтрак. Он сварил кофе и открыл банку с мясным паштетом. Во время еды он снова вспомнил о кошках, открыл еще одну банку мясного паштета и поставил ее на ковер в фойе.

«Надеюсь, этот бетонированный ров все-таки не оказался для носорогов непреодолимым». Хотя не исключено, что они попадали в него и сидят в западне, возможно, они сломали ноги – может ли быть у носорога перелом ноги? А может, они вообще не пытались выбраться из своего вольера, потому что травы, которая там растет, им вполне достаточно? А может быть, они уже пасутся у реки?

«А если бы не его – подумал Антон Л., – а, например, старика, который время от времени звонил в дверь Хоммеров и просил милостыню, постигло бы «случившееся»…»

Господин Хоммер попрошайку постоянно прогонял, но фрау Хоммер, если ее мужа не было дома, ему обязательно что-нибудь давала. Это был особенный нищий, что выражалось в том, как он представлялся, когда просил милостыню. При выборе имен, которыми он себя называл, он особой фантазией не блистал. Он предпочитал фамилии «Мюллер», «Майер», однажды дошел до «Шнайдера» или «Рихтера». Имя же во всех случаях оставалось одним и тем же: Конрад.

Конрад Мюллер или Майер был высоким и худым, у него было кроткое лицо и, наверное, еще более кроткий голос. Он носил очень длинный темно-серый плащ-пыльник, на который зимой напихивал старые газеты. Он всегда носил с собой две хозяйственные сетки и старый портфель, один из двух замков которого был оторван. Портфель этот имел ремень, который можно было отстегивать. Конрад Мюллер или Майер однажды – все это он рассказал фрау Хоммер, когда ее мужа не было дома, – когда у него порвались последние подтяжки, снял этот ремень с петли портфеля. Он протянул его через предназначенные для ремня петли своих брюк. Ремень подошел, но его можно было застегивать, только закрывая на ключ. Теперь он постоянно боится, сказал Конрад Мюллер или Шмидт, что в случае срочной нужды он не сможет сразу же найти ключ – фрау Хоммер посоветовала ему привязать ключ на ленту и носить его на шее.

После того как господин Хоммер вышел на пенсию и стал постоянно находиться дома, Конрад Рихтер или Шульц потерял ровно столько, сколько раньше подавала ему фрау Хоммер.

«Такие негодяи являются тайными миллионерами», – говорил господин Хоммер. Антон Л. в это не верил, потому что однажды видел нищего спящим под мостом. Нищий вскочил и бросился бежать, хотя Антон Л. и кричал ему вслед, что ничего ему не сделает.

Заметил ли бы Конрад Рихтер или Шульц вообще, что все, кроме него самого, исчезли? Например, если бы он сразу же после успешного нищенского дня отпраздновал его купленной бутылкой вермута – по 80 пфеннигов бутылка – и лежал бы под мостом, где ему сейчас никто не мешал бы, почувствовал бы он нехватку грохота трамваев и ужасающего шума автомобилей? Если человек пьет вермут по 80 пфеннигов бутылка, ему уже ни до чего нет дела. Антон Л. был знаком с этим гадким напитком. Были времена, когда чистый спирт казался ему пресным. Именно тогда две или три бутылки вермута по 80 пфеннигов помогали ему опьянеть. Правда, пробуждение было апокалиптическим – ему казалось, что он окружен покрытыми слизью красными и шоколадно-коричневыми рожами, разглядывающими его с холодным интересом. Пробуждение оказывалось подобным антиалкогольному лечению, и уже именно поэтому во время запойных периодов Антона Л. вермут по 80 пфеннигов бутылка оказывался последней стадией. Но к красным и шоколадно-коричневым рожам можно привыкнуть. Наблюдая за Конрадом Рихтером или Шнайдером, он видел, что тот к рожам привык, наверное, даже с ними подружился. И вот он, вероятно, был бы разбужен, когда один из пасущихся в пойме реки носорогов, изнывая от жары, нашел бы под мостом тень (а, может, носороги тени не ищут? Солнечный удар они вряд ли могут получить, Антон Л. видел, как носорог неподвижно стоял под палящим солнцем – жар, скорее всего, не пробивает панцирь, но если тень все-таки есть, наверное, и носорог пытается укрыться от солнца) и обнаружил бы там спящего Конрада Майера или Шнайдера, и мягко ткнул бы его своим рогом. Тогда нищий, должно быть, с криком подскочил бы вверх – носорога еще никогда не было среди рож его пробуждения – и, пока носорог приходил бы в себя от удивления или испуга, взбежал бы наверх к растущим вдоль реки кустам. Возможно, все еще крича, он бежал бы дальше по городским улицам – носорог бы тем временем давно о нем забыл и снова принялся бы пастись, – стучал бы во все двери и лишь через добрых два десятка дверей домов и магазинов заметил бы совершенно необъяснимый факт, что все они средь бела дня были закрыты и что вокруг не было видно ни одной живой души.

Человек, подобный Конраду Рихтеру или Хуберу, совершенно одинокий и находящийся всегда более или менее начеку, все относит на свой счет. Поэтому тот факт, что куда ни глянь, совершенно никого не было, он воспринял бы как предостережение. И сразу же после этого он собрал бы в кулак всю свою бдительность, стал бы еще более осторожным, чем среди людей. Он ходил бы или проскальзывал по улицам известных ему до мелочей городских кварталов, плотно прижавшись к стенам домов: наверное, по Лодойскаштрассе, которая с одной стороны огибает парк, но затем еще больше сжавшись и сгорбившись, он по подземному переходу под железной дорогой вышел бы на Конкургиштрассе, где начинается совсем другой район города, или, может быть, свернул бы на Абенсерагенштрассе, на которой находится большой открытый бассейн и садово-огородное товарищество. Ни там, ни там людей бы тоже не оказалось. Открытый бассейн Конрада Хубера или Шмидта, конечно, не заинтересовал бы, но в садовое товарищество он наверняка бы залез, потому что ему уже хотелось бы есть. Разбить витрину магазина он бы. конечно, не решился, но из садово-огородного товарищества обязательно стащил бы какую-нибудь редиску и несколько картофелин. «Нет, – подумал Антон Л., – даже это нет». У Конрада Майера или Шмидта было такое мягкое и честное лицо. Такой человек не только не разобьет витрину магазина, он даже не перелезет через забор, чтобы украсть редиску и несколько морковок. Конрад Мюллер или Шмидт после того, как ему стало бы ясно, что он остался один на свете, сделал бы только одно: он бы впал в отчаяние. Все остальное показалось бы ему несправедливым. Конрад Мюллер или Шмидт умер бы от голода, потому что он был жертвой от рождения, мягкий, как овца, на которой мир, циничный до самого конца, сгоняет свое зло.