Виктор Левашов - Выбор жанра

Я выписал командировку и поехал в Ленинград.

Дело оказалось проще простого. Староста, поступивший в институт после армии, действительно оказался личностью очень неприятной. Эдакий маленький начальник, обожающий показывать свою власть. Обязанность старосты: вести журнал посещений, сообщать в деканат о прогульщиках. Он может поставить прогул, а может и не поставить. Или поставить прогул тому, кто в тот день ничего не прогуливал. Поди потом доказывай, что произошла ошибка. Этой своей маленькой властью староста пользовался без зазрения совести. Доносами тоже не брезговал. В деканате скопилась целая пачка его докладных о случаях выпивки в общежитии, о злостных картежниках, о тех, кто приводит девиц легкого поведения. И хотя в группе тоже собрались далеко не ангелы, общий расклад сомнений не вызвал: такого старосту нужно гнать.

Но тут выяснилось одно обстоятельство, которое объясняло, почему эта несложная проблема не была решена в своем кругу и почему факультетский комитет комсомола предпочел не вмешиваться. Старосту поддерживал не деканат, а институтский партком. Он пришел из армии кандидатом в члены партии, в партию вступил уже в институте и считался перспективным молодым кадром. Это исключало вмешательство в конфликт молодежного журнала. Критиковать партийные кадры нам не позволялось. Комсомольские, вплоть до второго секретаря обкома — сколько угодно. А партийные — стоп. Но об этом мало кто знал, и я решил этим воспользоваться.

Для начала провел общее собрание группы с присутствием декана, секретаря парткома, довольно противной бабы, секретарей факультетского и институтского комитетов комсомола. Собрание получилось таким, как я и ожидал: бурным, на нерве, помоев на старосту вылилось выше головы. Попытки секретаря парткома его защитить обернулись тем, что и ей досталось от возмущенной общественности. Потом я провел совещание в узком кругу с секретарем парткома и комсомольцами.

— У меня нет выбора, на чью сторону стать, — сообщил я с глубокой скорбью в голосе. — Но репутация моего родного института мне дорога, и с моей стороны было бы черной неблагодарностью опозорить альма-матер на всю страну ради того, чтобы написать острую статью. Но делать все-таки что-то нужно. Давайте вместе подумаем, как выйти из этой непростой ситуации, чтобы не обидеть ни группу, которая права, как всегда право большинство… вы согласны? — обратился я к секретарю парткома.

— Да, конечно, — важно подтвердила она. — Большинство всегда право. А как же?

— … ни старосту, принципиального, хотя и несколько прямолинейного человека.

Правильно поставленный вопрос всегда содержит в себе ответ. Утраивающий всех компромисс был найден. Старосту решили кооптировать в институтское партбюро, а от обязанностей старосты освободить, так как у него не будет возможности совмещать эти две трудные обязанности. На том и сошлись.

Командировка моя подошла к концу. Напоследок я зашел к заведующему кафедрой электротехники, молодому доктору наук, чтобы сообщить, как разрешился конфликт в его группе. Пока я говорил, он очень внимательно, даже напряженно рассматривал меня. Наконец не выдержал:

— Ваше лицо почему-то кажется мне знакомым. Мы не могли раньше встречаться?

— Конечно, встречались, — подтвердил я. — Помните студента, который на госэкзамене по электротехнике перепутал закон Ома? Так это был я.

— Неужели? — просиял доктор. — Вы даже не представляете, голубчик, как я рад вас видеть!

— Какая странная вещь слава, — философски заметил я. — Отличников небось не помните, а меня вот запомнили.

— Да-да, верно. Я вас иногда вспоминаю. И всегда с удовольствием. Значит, инженера из вас не вышло?

— Не вышло.

— Это замечательно. Нашей промышленности повезло. Так вы теперь журналист?

— Вроде того.

— Хороший?

Я неопределенно пожал плечами:

— Не знаю. Говорят, ничего. Печатают.

Доктор ненадолго задумался, потом сказал:

— Никогда не понимал, кто идет в эту профессию.

— Теперь понимаете? — поинтересовался я.

— Теперь понимаю.

В объединении драматургов Московской писательской организации любили такой анекдот. Прозаик говорит драматургу: «А знаешь, я тоже решил написать пьесу. И уже написал сто восемьдесят страниц». Соль этого анекдота, непонятная для непосвященных, в том, что максимальный размер пьесы — шестьдесят страниц, самое большое — семьдесят. В начале 60-х годов Э. Радзинский написал свою знаменитую пьесу «Сто четыре страницы про любовь». Уже лет через десять на театре ее не стали бы и читать — длинно.

На театре — не опечатка. Профессиональный жаргон. Как у нефтяников д обыча, а у судейских возб уждено (про уголовное дело).

Мечта каждого прозаика — написать пьесу. Не знаю, почему. То ли объем соблазняет. Шестьдесят страниц — делов-то. Это не роман в четыреста страниц, а кормит пьеса (если она пошла) не хуже, чем романный кирпич. Но скорее — желание приобщиться к таинственному миру кулис, вкусить вкус успеха, когда ты выходишь на поклоны под восторженные аплодисменты зрителей: «Автора! Автора!..»

Не избежал этого искушения и я. Но все как-то не удавалось донести написанные пьесы до театра — перехватывало телевидение, литдрама. И уже на репетициях первого моего телеспектакля до меня начало доходить, что недаром драматургия считается высшей математикой искусства. Я не понимал, чего от меня хотят. Я вообще не понимал, о чем со мной говорят. Примерно как в институте, прогуляв вводные лекции, уже не врубался в дальнейшее.

Режиссером-постановщиком спектакля был Саша Прошкин (позже прославленный автор «Холодного лета 53-года», недавней экранизации «Доктора Живаго»). Он спрашивал:

— Что они в этой сцене делают?

— Как что? — искренне удивлялся я. — Все написано. Он говорит: я тебя люблю. А она говорит: я тебя не люблю, а люблю другого.

— Да нет! Я спрашиваю: что они делают?

— Ну как? Сидят, пьют чай. Не нравится? Пусть пьют кофе.

— Какое кофе? Какой чай? — начинал возбухать обычно терпеливый Прошкин. — Актер меня спросит: что я здесь делаю? Понимаешь? Делаю. Что я ему скажу?

— Так и скажи: пьешь чай. Или кофе. С сушками. Можно с вареньем. Мне без разницы.

Саша смотрел на меня с искренним интересом:

— Ты идиот? Или прикидываешься?

Я понял, что его терпению вот-вот придет конец, и предложил:

— Давай с другого конца. А как тебе видится эта сцена? В порядке бреда. Рыба.

(«Рыба» — из жаргона композиторов-песенников: набор слов, задающий размер текста песни.)

— Вот как. Он говорит: какие странные сегодня облака, скоро осень. Это он говорит. А что он делает? Признается в любви. Врубаешься?