Ирина Лукьянова - Конь в пальто

Все, что у меня есть к тридцати трем годам — это двое детей, сто четыре дыры в голове, три работы, и все три хлипкие, и какой-то воз несделанных дел, и куда ни кинь — всюду клин, но даже это не самое важное. Другие вершат судьбы мира и помогают ближним, а я заполняю формы реестра для бухгалтерии.

В это время пора жить, а я еще не пришла в сознание. В это время пора свершать, а я бегаю между сберкассой и обувной мастерской.

Что у меня еще есть? Моя подруга Ленка таким вопросом начинает перечень: хронический тонзиллит, хронический холецистит, хронический цистит, остеохондроз, целлюлит, геморрой, гайморит, аллергия на кошек, эрозия шейки матки, варикозное расширение вен, растяжки, выпадение волос… Если ее не остановить, она займется подсчетом соотношения своих зубов и единиц протезирования во рту и придет к ничейному счету 16:16, и заговорит о роли детей в разрушении организма матери. Об отвисании груди, о вегето-сосудистой дистонии, о том, что после эпиляции волосы произрастают еще ужасней, и длинные такие, и густые, о том, что руки стареют, и это труднее всего скрыть, о жировых отложениях на животе и складках на шее, о сосудистых сетках и звездочках, о провалах в памяти, о скрипе в коленках, о гнойных пробках в миндалинах, о том, что мы стали старые, старые-престарые дуры, и еще не поняли даже, как надо жить, а уже звенят звоночки, звоночки-то звенят! Каждый очередной депульпированный зуб — новый звоночек, каждая новая заметная вена на ноге, новый выпавший клок волос, новый приступ печени, — все это звоночки, за которыми старость, а мы еще даже не успели как следует пожить. А если ее и здесь не остановить, то она заговорит о каком-нибудь хламидиозе или кандидозе, и вот уже мчится к нам феминистская фея с вечным своим заклинанием «Все мужики — козлы!»…

Ну это ладно, она лечится у своего гомеопата, вот и пусть лечится, но не это ведь меня терзает, хотя если зубы-то посчитать, то можно еще сильней опечалиться…

Что у меня есть, что я предъявлю, если завтра меня спросят, что я готова предъявить?

Может, отданные там и сям десятирублевки милостыни в метро?

Или, может, целую гору бездарных, бессмысленных, на следующий же день забытых публикаций, в которые было вложено столько добросовестного труда и когда-то еще живого таланта или мучительного изнасилования собственных мозгов — из пяти строчек фактуры создать сорок строчек подверстки, а потом сократить в три раза, и все это будет жить до завтрашнего дня, и приведи ребенка, он привычный, нам нужна фотография ребенка на двадцать четвертой полосе, а послезавтра в лицо моего ребенка на рынке насыпают семечки, а я той же самой газетой набиваю мокрые сапоги того же самого ребенка…

Что я предъявлю, что покажу, вот этих детей, яже ми дал еси, Господи? Вот этот «Рамштайн» в наушниках, вот это «мама, мне скучно»?

Что еще у меня есть? Всегда можно утешиться тем, что у меня есть мои воспоминания — а в них осталась любовь, молодость, университет, школа, детский сад, какие-то воспоминания детства, и все это, за редким-редким исключением, густо замазано болью и вытоптано стыдом. Год проходит, наращивая новый слой воспоминаний, а еще год-два спустя и они тоже начинают болеть, каждый год мне хочется все стереть, оставив, может быть, только последние два года… может быть, три…

Не в смысле пересмотра результатов — типа, замуж бы не пошла, Сашку бы не родила, Машку бы не родила, защитила бы докторскую и уехала бы преподавать что-нибудь эдакое гендерное, литературное, социокультурное, в какой-нибудь симпатичный университетский городок… и что бы я тогда могла предъявить? Диссертацию, может быть?

Я ничего не предъявлю, с этим надо смириться. Дети не станут такими, как я надеюсь. Работа не даст счастья и не перевернет мир. В гроб меня положат с тем же варикозом и целлюлитом, разве что зубов, может быть, станет еще меньше. Зато у меня будет очень-очень много усталости.

Скорей всего, я умру от усталости. Это очень глупая смерть. Одно дело — надорваться на лесоповале, куда сослали, другое дело — на никому-кроме-меня- не-нужной работе. Да и мне нужной постольку, поскольку деньги дает. Чтобы длить мое не особенно оправданное существование.

С другой стороны, это значит, я умру еще не скоро. Потому что я конь, а конь — это очень выносливое животное.

Когда я прихожу в сознание, а это обычно бывает в транспорте, я начинаю плакать. Пассажиры обычно деликатно отворачиваются. Вчера одна не отвернулась. Я посмотрела на нее, а она тоже плачет. Молча сидит, и слезы катятся по щекам, и она их смахивает варежкой, и шмыгает носом, задрав голову, беззвучно, потому что из-за грохота метро не слышно. Она вышла на «Октябрьской», а я поехала дальше. Из пакета у нее торчали хвост копченой горбуши и «Независимая газета».

Феминистская фея похожа на спилберговскую «Динь-Динь» в исполнении Джулии Робертс. Наверное, при моем рождении кто-то все-таки сказал волшебное заклинание, потому что я иногда пишу феминистские колонки. В одной я говорю, что иногда бывает очень лень готовить. В другой — что мужик мог бы иногда дома для разнообразия и полочку повесить. В третьей — что-нибудь такое же революционное, такой ужасный бунт против основ мужского мира. Мужики, которые это читают по долгу службы, все ждут, когда же я им припомню сиденье от унитаза. По-моему, феминистские феи не выносят неопущенных унитазных сидений. Лично мне наплевать, но иногда какая-нибудь фея нет-нет да под руку пихнет. Повисишь, бывало, с кем-нибудь на телефоне минут сорок, произнесешь в заключение сакраментальное заклинание: все — мужики — козлыыы! И так как-то хорошо на душе делается, как будто ты ждала, что сейчас начальник на тебя ногами будет топать, а он просто сказал «да ладно, с кем не бывает».

Феминистская фея регулярно совершает на меня нападки, толкая под локоть моих коллег или подруг. Подруги почти все перевелись: кто эмигрировал, кто так мигрировал морально, что уже нет сил общаться, кто живет на другом конце Москвы и постоянно меняет съемные квартиры и номера телефонов. Но те, что случайно возникают на моем пути, первым делом спрашивают, почему я до сих пор не развелась, отчего не крашусь и зачем я так выгляжу.

Как я выгляжу. Нормально я выгляжу.

Тут, я думаю, уместно уже дать портрет главной героини, а то все конь да конь.

Хмурые нещипаные брови, косая морщина возле левой. Три намечающихся горизонтальных морщины на лбу. Слишком длинная челка, забрасываемая за правое ухо; эффект непричесанных волос присутствует почти всегда; стрижки, укладки и аптекарские резинки не спасают. Глаза — как у лошади из песни про «кони шли на дно и ржали, ржали». Это не от тяжелой жизни, они у меня и в три месяца от роду были такие. Под глазами круги. Утром под правым глазом небольшой мешок: сплю на правом боку, отекает. Фигуры не видно из-за свитера, поэтому все считают, что я худенькая. А там три лишних килограмма. Уголки рта опущены. На лице выражение мировой скорби. По-моему, достаточно, уже хочется замазать это изображение белой краской или поставить фейс-контроль: с такими рожами в литературу не входить.