Юрий Петухов - Охота на президентов или Жизнь №8

Но суть была в том, что говорила эта гарпия.

— …по сообщению из надежных источников сам глава международных террористов Ас-Саляма ибн Ал-Ладин заплатил за голову генерального президентия десять миллиардов евродолларов, часть из которых пошла на погашение процентов по долгам за прошлогоднюю переподготовку ибн Ал-Ладина в спецлагерях ЦРУ… А это вновь напоминает нам о деньгах партии, которые пропали неизвестно где! — глаза у Мусорокиной от гениальной догадки, озарившей её прямо во время эфира, окончательно остекленели и чуть не вывалились. — Золото партии!!! Так вот куда уходит тоталитарный след пресловутой КПСС…

Мегеру понесло по таким кочкам, что мне стало тошно. Я хотел уже закрыть её хищный клюв. Просто вырубив телеящик. Но тут извержение её зудящего кишечника внезапно пресеклось… Гарпия позеленела, уронила из трепетной ноздри черную каплю… И процедила будто в изнеможенном, томном бессилии:

— Как нам только что сообщили, по халатности и разгильдяйству сотрудников органов безопасности, исполнителя терракта отпустили вместе со случайными прохожими свидетелями, которые все заявили, что они несвидетели… — изнеможение гарпии было красноречивее всех слов: ну чего ещё, мол, можно было ожидать в этой стране от этого народонаселения! — Осталась только подпись несвидетеля-террориста в протоколе, составленном на месте преступления генеральным генерал-прокурором…

Протокол появился на экране.

И я узнал Кешину подпись.

"…и ещё фоторобот, составленый по описаниям неизвестной старушки, пытавшейся перейти трассу перед кортежем генерального…"

На экране появилась Кешина физиономия, будто нарисованная художником-халтурщиком с Арбата. Это был он! О-о, хазары и печенеги!

Триста тонн тринитротолуола! А ведь я сто раз твердил ему: только серебряные пули и осиновый кол!

В девятом классе Моня с двумя дружками-однокашниками изнасиловал историчку. Вернее, так говорили — «изнасиловали». Историчка особо и не упиралась. Сама заманила в пустой класс после уроков — на факультативные занятия.

— Дверь на стул закройте, чтоб не мешали!

И уселась на стол, сверкая голыми ляжками.

— Вызывать буду по одному.

Моня поглядел на Гешу и Илюшу, те подмигнули. И Моня вспомнил их рассказы, как они, якобы, в автобусе, по дороге в школу, в привычной толчее чуть ли не каждое утро лапали историчку за все её выпуклости, смачно прощупывая их, а она, якобы, жеманилась, хихикала, похохатывала и томно прикрывала глазки.

Историчке было за сорок. И фигурку она имела весьма аппетитную. Но по стервозности своей не имела ни мужа, ни любовников, как, впрочем, и большинство учительниц их школы. А естество брало своё.

Вот так.

Моня сидел ни жив ни мёртв. И не мог поверить в дикий фарт. Он даже приготовился, что сейчас придётся что-то там лепетать про стачкомы и большевистские «пятёрки». Но случилось иное. Историчка широко и зазывно раздвинула пухлые ноги. И Моня увидел, что трусиков на ней нет.

— Асатрян, — вызвала историчка, — к доске!

Илюша послушно поднялся…

Дальше никакой очереди не получилось. Через три минуты на историчке остались одни туфельки, очки, шелковый платочек на шее и заколочка в волосах. Моня страшно страдал оттого, что у него не шесть пар рук — такой женской плоти и в таком количестве он ещё не видал. Балерины были в сравнении с этим пиршеством любви вегетарианской пресной закуской.

— Мальчики, — томно извивалась в их цепких объятиях историчка, — не все сразу, вы меня с ума сведете…

Впрочем, жарко шептала она недолго. Совсем скоро для её пухленьких губ нашлось занятие более лакомое. Чему она с педагогическим самозабвением и отдалась.

Сладострастная была классная дама.

Моня не помнил, что и как случилось. Они слились в какой-то жаркий, пульсирующий комок, где всем было место, где всё менялось, где хотелось успеть оторваться по полной программе…

Историчка поощряла их томными и возбуждающими вздохами. Всё было ослепительно и безумно, как в постмодернистском балете. Но…

Стул упал с двери, когда Моня кончал прямо во влажные, с размазанной помадой губы. Илюша мерно раскачивался с прижатым к чреслам восхитительно круглым задом. Геша сопел где-то снизу, совершенно очарованный налитыми упругими грудями…

Завуч осторожно прикрыла за собой дверь. Похоже, она решала, что делать: кричать, возмущаться или присоединиться к этому пиру плоти.

Опытная историчка сообразила первой.

— Насилуют… — пролепетала она, судорожно сглатывая монино парное семя, всех этих обреченных на съедение живьем будущих (точнее, небудущих) мальчиков и девочек. О-о, сколько неродившихся душ поглотила эта пылкая людоедица — само воплощение страстной и алчной Астарты. — На-а-а-асилуют, о-о-ооо!

Так и родилась версия о «насилии».

После которой историчку из зависти выжили со школы, а на Моню и его дружков учительницы стали смотреть как-то уж слишком пристально и плотоядно. Их долго журили, корили, но сора из избы выносить не стали.

Моня ходил по школе героем. Девчонки с него глаз не сводили. И каждая до лютой ненависти ненавидела «этих старых кляч училок», отбивающих у них пацанов, каждая во снах и грёзах видела себя на месте этой нахальной старухи-исторички. Как в песне, из которой слов не выкинешь: не любите старых девок, хватит с вас молоденьких!

Моня ещё три месяца с лишним ходил на «факультативные» занятия к изгнанной историчке. Домой. Что они только ни вытворяли. В постели с этой жрицей любви можно было делать всё, что угодно… Но вне постели она превращалась в тирана, в деспота. И Моня всегда старался быстрее сбежать из её дома-ловушки. А она пыталась его удержать. Грозила. Трижды била. Хватала за ноги в прихожей… А потом снова в постели, или возле неё, или в ванной, или на кухонном столе, или прижатая к стене в прихожей шептала на ухо: «ты мой зайчонок-еврейчонок!» И Моня начинал понимать, что это не он её, как стало модным чуть позже говорить, трахает, а что это она выжимает его как лимон, крутит и вертит им на все лады с каким-то изощренным бабьим иезуитством, коварством, хитростями — извращенно и тонко… что он раб её страстей, что он игрушка… У неё были глаза стального цвета и профиль Евы Браун. Моня ощущал, что от неё попахивает холокостом. Зайчонок-еврейчонок! Он начинал понимать, что ни один взрослый мужик при таком тиране и деспоте долго мучиться не стал бы. И всё равно тянулся к этой сладкой и властной бабёнке, годившейся ему в матери.

Он знал, что и Илюша с Гешей захаживали к историчке. Но всегда порознь. Она больше не сводила их вместе. Хотя и мечтала о таком дне.

Но не дождалась его.

Историчка внезапно забеременела. Невесть от кого. И решила рожать… В сорок шесть лет.