Иннокентий Смоктуновский - Меня оставили жить

Теперь-то уж что? Мы здесь, теперь только случай мог помочь нам

– это понимали все! Старались прислушаться: есть кто за полотном, нет? Шум в нас самих забивал все, слух отказывался принимать что-нибудь извне. Вчера оттуда в этом месте насыпи никто не шел, и связной уверяет, что, когда он полз к нам, там,

"за ней", было пусто, иначе он не пробрался бы к нам. Правда, он все время оговаривал, что справа от него тогда, а от нас сейчас, значит, слева – двигалась какая-то колонна, но куда шла и где она сейчас – сказать невозможно, трудно.

– На полотно не тянуть, не рассыпаться – бросаемся все разом.

Если натыкаемся на небольшое скопление, будем проходить, в ход пускать все – гранаты, огонь, лопаты, зубы… И не останавливаться, а быстро, молнией, только внезапностью прорвемся. Гранаты, понятно, бросать в стороны, и, если будут настигать,- назад. Теперь так: если их, как вчера, что маловероятно, но вдруг – то скатываемся сюда, обратно, и, не останавливаясь ни на секунду, вдоль насыпи, как можно дальше, в тот край деревни… Может, там послабже, другого выхода нет… В общем, по обстановке… и следить за мной. На полотно, повторяю, одним духом и беззвучно – тихо, уж очень открытое место. И туман ушел, ну а там будем смотреть, если будем смотреть… И не такое бывало.- Он замолчал и неприятно сник, зло уставясь в снег.

Он соврал: то, что свалилось на нас ночью, можно перенести только раз, даже связной, который не был тогда с нами, почувствовал эту ложь и, взглянув в нашу сторону, где мы лежали с молчуном, что сидел в кювете у дороги, сделал выразительную мину, дескать: он без злого умысла – подбодрить хочет. Притихли.

Старшой вдруг жестом показывает: взвести автоматы, расстегнуть подсумки с гранатами. Вижу, ему что-то шепчет наш солдат, который был рядом с ним, на что тот резко схватился левой рукой за подсумок и зло, одними губами, проговорил:

– Там поздно будет смотреть да расстегивать.- И в голос тихо добавил: – Сумеешь сразу, быстро – дело твое.

– Ну-у-у…- Мы замерли и уставились на него.

Зачерпнув горсть снега, старшой, делово протерев лицо, зло прошипел, словно мы ни в какую не хотели идти:

– Пошли!

Мы бросились на насыпь. Короткий приглушенный стукоток по шпалам… С той стороны склон был круче и выше. Внизу два вконец перепуганных лица, развернувшись обалдело, застыли в растерянности и, казалось, летели на нас. Тот, что был ближе к нам на нашем пути, нелепо поднял руки над головой, тихонько прерывисто вопя: "А-а-а-аз-з". Совершенно багровый старшой, сопя, низвергался на него и должен был смести, раздавить его своей массой, но, извернувшись, с ходу схватил лежащий на снегу черный автомат, резко мотнул им у самого носа немолодого краснолицего немца. Тот, чуть не завалившись, отпрянул в сторону, еще выше воздев руки, округленными, как у совы, глазами, казалось, говорил: "Да, я и сам не знаю, откуда он здесь взялся!" Однако, молниеносно сообразив, что все может и окончиться этой вот угрозой, с доброжелательной готовностью задергал головой, дескать: "Понял, повторять не надо!" Другой еще сидел с опущенными штанами и, диковато исказясь в подобии улыбки, под стать своему приятелю по утреннему туалету, как дятел, долбил башкой, разведенными в стороны руками показывая, что у него вообще ничего нет, кроме скомканного клочка бумаги.

Смех и грех… К сожалению, эта смехотворная интермедия была недолгой и вскоре оборвалась.

Сегодня лес казался страшно далеким… Слева, за спиной, неприятно привлекло внимание скопище едва ли не черных шинелей.

Чем была озабочена эта темная масса, что делала – осталось неясным. Впереди не видно было никого. Перед нами – открытое поле, полное свежего воздуха и простора. Пригнувшись, как огромный загнанный кабан, жадно поглощая расстояние, старшой быстро уходил вперед, моментами просто растворяясь в пожухлых кустах, росших вдоль межи. Как если бы почувствовав мой взгляд, он оглянулся и зло мотнул рукой в сторону: "За мной-то не увязывайся, идиот, бери шире",- во всяком случае, я понял так.

Дальше все пошло не так складно, как началось. Не успел я еще

"взять шире", как за спиной слева, вроде досадуя, что мы уходим, нагло, громко вдогонку заколотил пулемет. Нырнул в борозду перевести дыхание и попытался сообразить, что к чему, и… невероятно!!! – кого-то разрывало от смеха. Высунувшись из укрытия, увидел, как весь огромный провал черных шинелей, развернувшись по фронту, был необыкновенно возбужден: кто нарочито прощально махал рукой, как на вокзале отъезжающим, кто-то откровенно аплодировал, заходясь в коликах смеха, кто указывал тому, кто не смог пока углядеть нас,- в общем, суматохи мы наделали порядком, успех был полнейшим, вплоть до криков

"Браво".

Меня вдруг поразила мысль: "Почему это мрачное скопище шинелей у насыпи выглядит в нормальную человеческую величину? Они же должны быть крошечными, причудливо лилипутскими, с трафаретно-четкими контурами, как те наивные коняги в хрустальной чистоте утреннего воздуха… Или иллюзия, напомнившая игры детства, могла появляться лишь в минуту созерцания чьей-то чужой, посторонней опасности? Значит, сейчас кто-то неправильно видит себя – они или я, они маленькими должны быть, необъемными и только казаться близко, а на самом-то деле должны быть далеко!"

Свист, лязг, вой рикошета пуль оборвал ход этих размышлений. То место в насыпи, где перебегали, кипело: пыль, щепы, пар, камни фонтаном летели, расползаясь уродливым черным пятном. И опять все стихло, оборвалось… Со стороны леса долетело поблекшее эхо пулеметной настойчивости, и в малых паузах его опять четко донеслись… смех, восторженные крики, улюлюканье. Обалдев от непонимания – что же тут смешного? – вскочил и ринулся дальше, но тот же самый пулемет, развернувшись, должно быть, дал ясно понять, что веселье будет продолжено, правда, с одной лишь стороны. Нервная рябь разрывов разбросанно вспорола белизну снега, подтвердив серьезность намерений и высокий класс умельцев, решивших, должно быть, что по быстро уходящей мишени куда сподручней будет калибр покрупнее.

Хохот и восторги трибун не унимались. Впереди темнел бурый бок борозды и, промахнув глубину ее с ходу, прорванным мешком валюсь на ее гребень. ‹Когда падал›, остро хлестнуладосада: "Нехорошо лечу… вывернуться бы". Но ни ловкости, ни времени справиться с собой и инерцией не хватило… Ожог в плече… истошный вопль

(так в голод ночью волки воют). Едва не синхронно с моим по трибуне полыхнул многоголосый восторженный стон отчаяния, преувеличенного сострадания, и хохот с подбадривающими выкриками завершил мое "сольное" выступление.

В перехваченном от боли дыхании коряво, медленно сползаю вниз.

Видя, должно быть, что меня корежит неспроста, и приняв эти мои