Олег Хафизов - Дом боли

"Процессуально-оздоровительный катехизис", 1 экз., секретно).

Последним этапом по обеспечению счастья (нормализации) пациента, таким образом, является такое его состояние, при котором несчастный

(счастливый – по Днищеву) мечтает лишь о сохранении жизни и, как следствие, лишается ее. Метаморфически говоря, пациент достигает наивысшего счастья в наиболее несчастной фазе своего существования, логичной кульминацией которой может явиться только смерть – абсолютная жизнь по Петру Днищеву.

Занятия по умственному развитию и нравственной подготовке, а также по древнекарапетскому языку, фольклору и другим гуманистическим дисциплинам, представляющим собой, собственно, лишь разные ракурсы Учения, проводились в том же зале, где пациенты спали, питались, вели хозяйство и, одним словом, жили.

Никакого твердого графика занятий не существовало, вернее, этот график был слишком сложным и непредсказуемым. Как часть общего

Расписания он отпечатывался микроскопическим шрифтом на огромных листах ("простынях") бумаги и вывешивался на стенде, напоминающем всемирный график движения поездов или курс валюты на мировой бирже, на такой высоте и на таком отдалении из-за неизменной толпы пациентов, постоянно наводящих какие-то справки с блокнотиками и авторучками в руках, что-то торопливо переписывающих, высматривающих в театральные биноклики, оттягивающих для лучшей фокусировки углы глаз или просто неподвижно торчащих на самом обзоре, что разобрать что-либо при Алешином неважном зрении было совершенно невозможно. К тому же в последний момент перед самым сигналом (который всегда оставался под вопросом) приходил со стремянкой Вениамин или какой-нибудь другой младший санитар, забирался и делал исправления шариковой ручкой.

Занятия, таким образом, длились иногда по сорок пять-девяносто минут, а иногда и по шесть-восемь часов кряду, а проводились то ежедневно, то по четным (нечетным) числам месяца, то по выходным или в последний (первый) день каждой недели, то отменялись вообще или заменялись какими-нибудь другими дисциплинами в любом вообразимом порядке, представляемом правительством больницы как оптимальный.

Все начиналось с регулярной литургической речевки или коллективной Спазм-медитации. Впрочем, с этого же медицинского действа начиналось любое мероприятие дня. Весь персонал Днищева, включая санитаров, поваров, лесничего, почтальона, поселкового сторожа и продавца аптечного киоска, короче говоря, все "вольные" работники медицинского заповедника, кроме, разумеется, часовых и отпускников, в красочных национальных костюмах – халатах, шароварах, фесках, цвет которых варьировался в зависимости от даты, важности и содержания события, – собирались на той же самой лестнице, по которой людей уводили на процедуры.

Их было, оказывается, не так уж много, каких-нибудь тридцать человек, тех, которые проповедовали и кололи, кормили и оформляли, следили и назначали, от которых зависела степень мучения каждого.

Там, на отдалении, они казались уменьшенными, ручными (почти карманными) и лишенными своего фатального значения, и Алешу удивляло, как эта горсть совсем не сильных да и не слишком умных людей, три четверти которых составляют обыкновенные бабы, умеет держать в трепетной покорности всю бесчисленную толпу ненормальных людей, которая хмуро взирает на них из глубины покоя.

Церемониал начинался с краткого вступления Спазмана. В своем шелковом халате, черном в трудовые дни, пурпурном или сером в дни учебы, салатовом перед процедурами и золотом в дни национально-освободительных годовщин (вот вам и примета!), с шашкой, кинжалом и кремневым, как бы не совсем настоящим пистолетом за трехцветным кушаком, он появлялся из глубин галереи, всегда вызывая зыбь симпатии среди пациентов. Его, единственного из карапет-днищевских лидеров, не только побаивались и уважали, но и любили до обожания.

"Евсей Давидович. Энергичный такой. В пурпурном сегодня", – витало над ненормальными головами при его появлении. Спазман сцеплял сухощавые руки под животом, опускал зоркие металлические глаза и с непостижимой застенчивостью начинал шелестеть голосом. Все смолкало.

В несколько небрежных выражениях он обрисовывал историю, значение и задачи своего заведения и его достижения применительно к данному случаю, то есть в медицинском, воспитательном, академическом или каком-нибудь еще аспекте, и, не слишком утомляясь многословием, обычно заканчивал так:

"Вы были в той жизни недоразвитыми, гипертрофированными, распущенными, ленивыми, недалекими, иррациональными, одним словом, ненормальными людьми. Одни из вас предавались там (отмашка в сторону иного мира) сексуальным извращениям, другие извращали свое социальное назначение, третьи при этом ставили перед собой заведомо ложные экономические, нравственные и биологические цели, стремление к которым приносило им и их окружающим невыносимые страдания.

Сегодня я, главный доктор этого прекрасного медицинского заповедника, от лица всего персонала заявляю (он возлагал руку на своевременно подложенный томик Заветов): ни один из вас, мои несчастные дети, не выйдет отсюда, пока у него остается хоть один ничтожный повод для недовольства, хоть одно пустое стремление. Я избавлю вас от мучений жизни, как избавлял всех, пришедших в этот заповедник до вас, и как избавлю всех, которые придут после вас".

И непременно заканчивал торжественным и немного лукавым жаргонным словечком "амба", напоминавшим о бесшабашном прошлом больницы и ее основателя.

Затем начиналось действо. Костюмированные лицедеи (из привилегированных ненормалов) разыгрывали историческую мистерию, занимавшую, в зависимости от повода, от пяти-семи минут до несколько часов и от трех-пяти до нескольких сот участников. Одна (большая) часть лицедеев, наряженная под этнических карапетов, как их представляли себе авторы исторических фильмов, носила по кругу стилизованные мешки непосильного груза, а другая (меньшая) часть, в империалистических мундирах и шлемах, надзирала и понуждала первую, большую часть при помощи кнутов, пугачей и кого-то верткого, угодливого, вприплясочку снующего от одних к другим и что-то нашептывающего в пользу меньшинства.

Это более-менее сложное представление с тем или иным количеством коллизий и сюжетных извилин, вплоть до любовных, завершалось в критический, самый невыносимый момент стилизованного гнета явлением сверху актера, изображающего Днищева, в тельняшке, бескозырке, патронташе и медицинском халате, с книгой собственных сочинений в одной руке и шприцем в другой. При его долгожданном пришествии карапеты бросали труд и, по указанию свыше, отлавливали одного национально-освободительного врага за другим, после чего Днищев подходил и собственноручно всаживал скрученному, злобно скорченному противнику чудовищный укол. Бывший враг на глазах у всех как бы приходил в себя, теплел, нормализовался (если бы в жизни все происходило так же гладко!), взваливал на спину мешок и приступал к приятному труду, который – о искусство! – только что казался невыносимым, а зрители умирали со смеху: так ему, туда! и аплодировали, без труда узнавая в загримированных комедиантах своих товарищей, с которыми еще вчера вместе корчились на хирургическом столе или изнемогали в карьере.