Олег Хафизов - Дом боли

Несчастное пьянство Теплина-пэра, стараниями жены преобразованное в чувство вины, не позволяло ему заметить регулярной неверности Липы или поверить в нее в наиболее очевидных случаях. К тому же, выяснение подозрительных недоразумений собралось бы своей разоблачительной силой против него самого и привело бы к выдворению из собственного жилища, и он терпел до смерти.

Тимофей Теплин скончался в возрасте сорока шести лет и в звании майора. Он терпел жену и службу и, однако ж, ни разу не предпринял ни малейшей попытки освобождения. Если бы он осознавал свое терпение, то можно было бы сказать, что он образцово пронес свой крест.

По окончании жизни Тимофея Теплина его личный бес, бес пьянства, не уничтожился вместе с ним, а остался маяться и блуждать в осиротевшем мире, пока не вселился в самого рьяного из своих гонителей – супругу покойного. В быстром темпе женского привыкания

Олимпиада приобрела склонность к употреблению самых дешевых и ядовитых вин, сила действия которых обратно пропорциональна цене, причем не в качестве прелюдии к сексуальной потехе, как раньше, а в качестве самоцели. Теплина принялась за пьянство с методичностью, присущей ей в любом деле – от адюльтера до квартирных работ, и скоро, в какие-нибудь несколько недель, добилась квалификации и авторитета, каких другие стяжают десятилетиями преданного алкоголизма.

Пройдя какой-нибудь десяток метров двором, Олимпиада знала, какой напиток продается в каком месте города и почем, а затем приобретение самого продукта оставалось не трудным, а пожалуй, увлекательным делом техники, поскольку она сошлась со всеми сколько-нибудь заметными фигурами алко-мира от шестнадцати до семидесяти лет, без благожелательного содействия которых большой профессиональный алкоголизм вряд ли возможен.

Пила она чаще с лицами противоположного пола, и мужчин в квартире

Теплиных поприбавилось, но вопреки вероятности половые привязанности

Липы сократились, почти сошли на нет. Она пила до бесчувствия, в том числе полового. Ее порок, как жидкость в сообщающихся сосудах, переместился с одного пристрастия на другое, и общее его количество не изменилось. Зато вызывающая трезвость сына стала казаться ей такой же ненормальной, как стоическое пьянство мужа.

Никто не подходил к Алеше и не заводил с ним разговора, да и между собой пациенты не выказывали личных отношений, как бывает в товариществе. Похоже было, что каждый здесь намерен перетерпеть жизнь сам по себе. На койке слева лежал, а точнее сидел, Анастасий

Трушкин, с которого обход начался и пошел по часовой стрелке, чтобы завершиться на Теплине. Трушкин кушал яичко. Далее по периметру покоя, весь размер которого не уступал площади футбольного поля, лежал, на сей раз именно лежал пластом какой-то человек под простыней, напоминающий зачехленную Карапет-Гору, причем с одной стороны койки свешивалась одна его сиреневая рука, а с другой – другая, и в вены обеих рук были воткнуты иглы с резиновыми шлангами, ведущими к жутковатому аппарату, всему в шкалах и тумблерах. Человек бездействовал и безмолвствовал, но, вероятно, жил, ибо лечился.

За человеком-карапет-горою располагалось целое семейство, дающее о себе знать шипучими перебранками хозяйственного толка да детским плачем из-за натянутых вместо стен простыней. Обувь, одна пара мужских ботинок, одна женских босоножек и две пары войлочных ботиков, одна меньше другой, стояли у входа в этот простынный табор.

Вместе с мужчинами располагались женщины, которые, как существа отдельной породы, держались скоплениями, впрочем, довольно условными. Насколько можно было судить издалека, то были в основном немолодые неряхи в платках и мягких халатах, пестротою напоминающих осеннюю листву. Но среди них заметна была девица, привлекающая внимание молодостью и живостью. То и дело к ней подсаживались мужчины всех возрастов, пощипывали ее, подталкивали и получали аналогичное обращение в ответ. Эта особа, которую, судя по долетающим восклицаниям, звали Марфой, бросала косвенные взгляды в сторону Алеши и, как ему казалось, предназначала свои разбитные реплики для его сведения. Впрочем, она пользовалась таким бойким спросом, что Алеша мог невольно преувеличить эффект своего отдаленного присутствия.

Справа к колонне был прикован цепью за шею интеллигентный мужчина, смирно приткнувшийся на тюфячке наподобие собачьего. Над ним значилось "Буйный", и Алеша подумал было, что такова оригинальная фамилия пациента, облик которого не вязался с буйством, когда рядом прокомментировали: "Это буйнопомешанный по фамилии

Голубев".

Алеша вздрогнул. Перед ним висел на костылях человек, как бы слепленный из глины в нормальных пропорциях, а затем сплюснутый своим создателем в бесформенный ком в приступе разочарования.

– Арий, – представился бесформенный и сжал руку Алеши с неожиданной силой.

– Он действительно может броситься? – поинтересовался Алеша для стимуляции разговора.

– Ни в коем случае. Милейший человек.

С кряхтением и скрипом Арий сел на койку (можно?) и вытянул перед собою загипсованную ножку, как будто по ошибке пересаженную к глыбе его туловища от восьмилетнего ребенка.

– Все болит – проклятое леченье. – Он достал из кармана просторной пижамы пачку папирос "Карапет-Даг", закурил и предложил некурящему Алеше, который не отказался.

– Полмесяца назад мне сделали повторный перелом левой ноги, собаки, и никак не зарастает. Ведь я уже немолод.

– Сколько тебе? – Алеша решил попробовать обращение на "ты".

– Тридцать три. Постарше тебя, – сказал Арий и утешительно потрепал Алешино плечо. – И вот повторный перелом. Боли адские. О!

– У тебя был перелом, который неровно зарос? – недопонял Алеша.

– Нет, перелом на этой ноге мне прописали и сделали.

Арий прислонил костыли к спинке кровати, откинулся на подушку, насколько позволяла фигура, и начал пространнейшее откровение, словно только ждал для этого повода.

– Я попал в Днищево лет десять назад и был тогда красивее и выше тебя. Я был офицер авиационной пехоты, гимнаст и, ты не поверишь, бабник.

Алеша издал было междометие, смысл которого примерно можно передать как "Ну почему же?", но Арий прервал его ограничительным жестом: я, мол, знаю, кем я был и кого ты перед собою видишь.

– Так вот, однажды у меня заболела головка.

– Головка?

– Ну да, моя голова. Сначала я думал, что это пройдет, как всегда думаешь в таких случаях, но боли только усиливались и продолжались, пока невозможно стало терпеть.

– Так у тебя, что?.. – Алеша как бы нарочно забыл латинское название этой общедоступной болезни.

– Да нет, то, что ты имеешь в виду, у меня бывало столько раз, сколько у других бывает насморк, ведь я летчик, а у меня заболела