Олег Хафизов - Кокон

Елена была из тех женщин, что предпочитают излишнюю честность в отношениях с мужчинами, то есть, любят терзать возлюбленного не столько недомолвками, сколько излишними подробностями. Не сомневаюсь, что она многое рассказывала Стаутману, а пересказчицы, которых она усиленно провоцировала, радовали красивого мужа подруги намеками. Тем не менее, прямых доказательств измены не было.

На первых порах ее буквально палкой нельзя было прогнать домой.

Засидевшись в гостях, она звонила мужу и, при пособничестве хафизовской жены (ой, какая же я дрянь-девка), нахально отпрашивалась у Стаутмана на ночь, более того, располагалась спать рядом с Хафизовым на полу кухни, в то время как удобно ослепшая к происходящему жена, также по-дружески, укладывалась в комнате с

“ребятами”.

Однажды Елена, нарочно поссорившись с мужем, сбежала пьяная с какого-то общесемейного торжества, несла какую-то чепуху насчет готовности к жертвам, требовала ответных доказательств, громко смеялась, валилась на снег и, одним словом, вела себя тягостно даже для прохожих, так что можно было разозлиться, если бы не ее шалая красота и зудящая цель встречи. К счастью, она не стала больше пить, а он наоборот выпил принесенную ею бутылку вина, так что они более или менее сравнялись. Часов до одиннадцати вечера они провели в комнатке его друга, снятой под швейную мастерскую, на диване, заваленном рулонами, лоскутами, нитками, ножницами, лекалами и заготовками вещей. Она ходила по комнате в расстегнутой джинсовой курточке и просвечивающихся колготках, так что на всем виду были ее грудки с бледно-розовыми сосками – не маленькие и не большие, а как раз под ладонь, потом надвинулась, наткнулась на него, вышагнула одной ногой из чулка и, садясь ему на колени, спросила:

– Ты так пробовал?

Вдруг Хафизов что-то забормотал, что-то понес, а она, запинаясь от собственного дыхания, прыгая все чаще и резче, прервала его:

– Не на-до го-во-рить.

Через день после того, как Хафизов вернул ключ гостеприимному хозяину, тот упрекнул его, что “кто-то из них его подкладкой вытирал пизду”.

Встречи становились все чаще, все откровеннее. Дошло уже до требований взаимной верности (заведомо невыполнимых при живых-то супругах), до выпытывания, выведывания и терзания, дошло, одним словом, до наркотической зависимости, временно снимаемой только очередной дозой, и Хафизов с ужасом приговоренного ждал развода и кошмара очередного брака с самовлюбленной пустышкой.

Елена звонила, забегала и сбегала к Хафизову отовсюду. Вместе с женой и двумя детскими колясками они заходили к нему на работу: две неразлучные подружки, одна краше другой, и два ангелочка в колясочках. Они мило гуляли втроем. Но совсем по-европейски не выходило.

На дне рождения Таньки, куда вслед за Еленой пришел неохотно прозревающий, хмурый Стаутман, не обошлось без переполоха.

Опьяневшая Елена отказалась идти со Стаутманом домой. “Я останусь здесь! Прекратсиии! Я никуда не пойду!” И когда у честного мужа кончились аргументы, он дал Елене затрещину. Все разорались, куда-то побежали и стали друг друга ловить, Хафизов бросался на Стаутмана, который почему-то оказался на верхней лестничной площадке подъезда, но попал в слишком крепкие объятия одного из Елениных экс-друзей, а в результате накачанного и, чего греха таить, внушительного

Стаутмана неожиданно поколотил совсем не спортивный, добрый, благородный пончик Антошкин. Поколотил до посинения. Наутро разукрашенный муж обвинил в побоях Елену (он, наверное, правда не помнил, чьих рук это дело), а ей пришлось доказывать мужниным родителям, что “ее ручки – не отбойные молотки” и она не в состоянии была нанести супругу таких увечий при всем желании.

На этом чехарда не закончилась. После потасовки начались какие-то прятки, в результате которых Хафизову было велено стоять и ждать

Елену за дверью соседнего подъезда, хотя не очень-то уже хотелось.

Долго ли, коротко ли, а через некоторое время пособники привели заплаканную, припухшую Елену, бурно бросившуюся ему на грудь. Ночью, когда тревога стала стихать, он лежал на Елене в темной кладовке

Танькиной квартиры, постепенно отогревался, расслаблялся, погружался в головокружение, а за стенкой тем же самым скрипуче занимались

Танька и Антошкин, как вдруг разразился звонок, громкий, бесконечный, противный звонок, серия звонков, переходящих в кулачный грохот по двери. Это явился Стаутман, изрыскавший весь город в поисках вольнолюбивой жены.

И вот, на очередном отчаянном звонке, когда обезумевший Стаутман с замиранием сердца прислушивался к непоправимой тишине за дверью, а его жена потела под мужчиной, находчивый Антошкин велел Хафизову быстренько одеться и перелечь на диван, а голую, бесстыдную от страха Елену взял в свою супружескую постель и спрятал под одеялом.

После чего открыл дверь безумцу.

Прорвавшись, Стаутман осмотрел все кровати в доме, окинул мнительным взглядом бугристое, растрепанное ложе любви хозяйки, обыскать которое не решился, и подошел к дивану с одетым мужиком.

– Хафизов, ты? – спросил он, тряхнув мужика за плечо.

– Я, – недовольно повернулся якобы разбуженный Хафизов.

– Извиняюсь, – смутился Стаутман.

Алиби было обеспечено. Это был единственный случай, когда они провели в постели вместе целую ночь.

Мой друг сказал мне незадолго до смерти: “Я совсем ничего не помню. Даже не помню, как первый раз ебал жену”. Ему было тридцать пять лет, как Хафизову сейчас, и с тех пор я воспринимаю такую амнезию как знак отмирания, отплывания, отъединения.

Хафизов как раз неплохо помнил первую встречу с первой женой, помнил последнюю ночь с этой, уже ненужной женщиной, но последнего своего дня со второй женой, последней ночи, последнего разговора…

Судьба словно подкралась сзади и ударила его палкой по голове. А последнее событие в памяти относится к нескольким минутам до удара.

Елена казалась все вульгарнее, все мельче с ее благородными рассуждениями о себе, и тема совместного проживания становилась все навязчивее. Чем упорнее она доказывала, что она не такая и на самом деле может быть идеальной женой, тем очевиднее становилось, что именно такая, а по некоторым признакам и хуже предыдущих. Под постоянным наблюдением ее красота несколько облупилась, хотя телесная тяга от привычки только росла. Семья Хафизова, очевидно, закончилась, но переходить надо было не из одной клетки в другую, а на простор, на свежий ветер.

Учуяв такое дело, Елена выбрала самое надежное оружие, ревность, которая вскользь задела цель, отлетела рикошетом обратно и угробила эту непереносимую любовь в целом, к общему удовольствию заинтересованных сторон.