Олег Хафизов - Мальчики

Мы кучковались в березках возле клетки – круглой бетонированной площадки с забором, на которой играл вокально-инструментальный ансамбль "Левша". Проникнуть в клетку в выходной день было непросто.

За билетами в деревянную будку устраивали давку, потом щемились в узком проходе между железными перилами и при выходе на перекур, когда надо было получить контрамарку на возвращение. В этой давке уследить за каждым было непросто, и тот, кто понаглее, проникал без билета.

Но вовнутрь можно было и не ломиться. Музыка была так же хорошо слышна снаружи, как изнутри. А настоящие меломаны приходили не столько плясать, сколько слушать гитарные импровизации и барабанные дроби местных виртуозов.

Музыкантам разрешалось играть несколько песен западных исполнителей прогрессивного, антивоенного содержания (песен протеста), подтвержденного переводом, например, "Хоп-хей-гоп", и что-нибудь промежуточное, вроде венгерской "Омеги" или польского "Но то цо". Словно россыпи звезд блеск твоих жемчужных волос… Для чЕго, для чЕго так трактуешь мне! Танцующих было видно сквозь прутья решетки, что почти сводило на нет эффект железного занавеса. Не менее десяти лет понадобилось культурному руководству, чтобы осознать этот недочет и обнести ограду размалеванными щитами ДСП, скрывающими платное зрелище, но не звук.

По часовой стрелке вокруг клетки фланировали девушки в мини-юбках на лямочках, вязаных полосатых жилетках и белых носках. Иные ковыляли на утюгах платформ носками вовнутрь и путались в клешах от бедра с открытой молнией. И мальчики, и девочки посовременней носили

"Гаврош" – волосы, ступеньками подстриженные сверху, но оставленные сзади длинными перьями.

Среди отсталых масс в допотопных клешах, солдатских ремнях, тельняшках и васильковых олимпийках на молниях, подстриженных под горшок, экзотическими атоллами красовались компании солидных. Это были ироничные парни с "гаврошами" чуть не до задницы, в тугих коротковатых джинсах или штанах крупного вельвета с заниженным поясом, из-под которых виднелись алые махровые носки. Они не ржали и не толкались как дети. Они говорили негромко и значительно. Если ты подходил к ним здороваться, значит, и ты был солиден.

– Ты Лёву Тепляка знаешь? Говорят, он взял первый "Юрахип", единственный в городе.

– Нет, их два в городе. Другой у Кондрата.

Девушки с летающими светляками сигарет собирались на утоптанной поляне между берез. Сверху их плиссированные юбочки совсем не были видны, и казалось, что ноги идут прямо из жакетов. Девушки тихо перешептывались и звонко смеялись. Это было волнующе.

Кто-то погладил сзади мои волосы. Это была Инесса, которую я немного любил, хотя она, вероятно, предпочитала вальяжного Блудного.

Она была на два года старше меня, как все привлекательные девушки, и на порядок умнее своих подруг.

– Волосы как пух, жаль, что мне нравятся жесткие, – сказала

Инесса. У Блудного как раз волосы были жесткой и пышной копной. Я поцеловал её руку с пластмассовым перстеньком.

– Говорят, ты штурмуешь Хемингуэя? – спросила Инесса.

– Что значит штурмуешь? Прочитал уже всего, кроме "Острова в океане", – огрызнулся я.

– Не пора ли остановиться? – предложила Инесса.

– Какой-то Хемингуэль… – зевнула её подруга Люба, парикмахерша, которая, по слухам, чпокалась с одноклассником Блудного, но сегодня была одна. Эта Люба была намного старше меня, ей было уже девятнадцать. Она была не так прекрасна, как Инесса, но гораздо доступнее. Ножки у неё были коренастые и плотные, как бутылочки, и крошечный синий сарафан с лямками крест-накрест туго обтягивал крепкую попу. Я обнял Любу за талию, и она не убрала моей руки.

Инесса компетентно усмехнулась и отошла к Блудному, который небрежно положил ей руку на плечо.

– Одна девица в Англии после прослушивания первого "Юрайя Хип" заявила: "Ещё один такой альбом – и я покончу с собой", – вещал

Блудный, картинно пуская дым сочными губами и отбрасывая с глаз шевелюру.

– Да когда там умер Джими Хендрикс, вообще была эпидемия самоубийств, – запальчиво вторил один хронический студент машиностроительного факультета. На этом факультете была военная кафедра, и этот парень был вынужден носить короткие волосы, как какой-нибудь курсант, что выглядело нелепо при его полном джинсовом комплекте.

– Одна девушка вообще выбросилась из окна небоскреба со словами:

"Джими, я иду к тебе!"

– И правильно! – резюмировал Блудный, эффектно стряхивая пепел свободной рукой. – Жить надо быстро, пока в этом есть какой-то смысл. А после тридцати это бессмысленное существование. Не жить же ради работы, на самом деле.

Наконец вернулся из магазина Сидор с тяжеленной сумкой портвейна и своей вульгарной Шурой, и весь табор, включая малознакомого стдента, тронулся к нему на квартиру.

Поглощенные литературной дискуссией, мы с Блудным незаметно оторвались вперед. Сзади тащился Сидор с тяжестями и девочками. На мотив песни "Мисс Вандербильт" Сидор горланил:

Старший был гармафродит

Сам еёт и сам родит…

А девушки задорно подхватывали:

Хоп! Хей-гоп!

Эта новая песня Пола Маккартни была очень удобна тем, что не требовала досконального знания английского языка.

Мы приостановились, чтобы подождать компанию, и стали свидетелями кульминационного события того вечера. Возле скамьи на тропинке, ведущей к клетке, толкались несколько темных фигур. Кто-то закричал:

– Лапша, поди сюда!

Какой-то решительный малый побежал на зов из леса. Раздался смачный шлепок удара, из группы фигур на несколько шагов отлетел человек и рухнул на землю. Человек поднялся и, загораживая лицо руками, метнулся прочь. Девушки примолкли.

– Что смолкнул веселия глас? – храбрился Блудный.

Соловей в темноте заливался, как Джими Хендрикс перед смертью.

Джими, я иду к тебе!

В туалете я признался Сидору в своем фиаско.

– Это оттого, что слишком много выпил, – утешил меня многоопытный

Сидор. – Просто успокойся и полежи, а потом она сама направит куда надо.

Я снова подлег к Любе, помял её грудку и стал вспоминать про так называемые эрогенные зоны. Мне рассказывали, что ни одна женщина не в силах отказать, если полизать ей ухо. Я запустил язык в ухо Любы, она задышала и, суча ногами, стал освобождаться от трусов. В темноте на подушке виднелся силуэт её лица, которое казалось почти красивым.

Я зажмурился и стал представлять себе Инессу, а потому Опарину, закинувшую ногу на ногу и поглядывающую на меня через плечо, и даже

Шуру. Ноги стали наливаться теплом, и я взгромоздился на Любу.

Её сложная генитальная конструкция показалась мне не совсем понятной. Я куда-то уперся, и Люба сместила меня как следует.