Владимир Яременко-Толстой - Мой-мой

С этими словами я стал раздеваться. Стихотворение я действительно написал на упомянутых трех языках с вкраплениями исторически вошедших в них русских слов, хотя чувашский язык я не знаю. Несколько чувашских слов я записал во время приезда в Вену чувашского поэта Бабай-Айги.

Поэзия Бабай-Айги никчемна, но он раскрутился и успешно тырится по Западу благодаря своей жене-переводчице и тому сомнительному факту, что он якобы представляет культуру малых народов России. Стихи Бабай-Айги пишет без рифмы. В своем предисловии к его читке, жена Бабай-Айги объяснила это тем, что орудовать рифмой коренным народам Урала и Сибири слишком сложно.

Все это, конечно, враки! Это только одному Бабай-Айги сложно, потому что в голове у него вместо мозгов сушеный коровий кизяк. Я сам сибиряк и знаю красоту поэзии сибирских шаманов, поэтому меня тут не наебешь! Стыдно, конечно, за Россию. Очень хотелось бы замочть Бабай-Айги в туалете, но сделать это было тогда некому, а сам я не хотел пачкаться.

Бабай-Айги читал минут сорок во все более напрягавшейся тишине. Публика понимала, что ее нагло дурят за ее же собственные деньги и уже начинало казаться, что сейчас поэта Бабай-Айги начнут прозаически бить. Но, вдруг неожиданно он издал маленький глюк. Робко дочитав последнее стихотворение, он тихо вскрикнул – "Кайманы! Кайманы!" и убежал. Зал грохнул от хохота, публика буквально билась в истерике. И даже потом на улице я видел улыбающихся людей, повторявших – "Кайманы! Кайманы!"

Надо заметить, что в Венском Кюнстлерхаусе публика забилась в истерике уже с первых же слов, в зале было полно югославов, немного понимавших по-русски и по-турецки, поскольку якутский и тувинский языки принадлежат к тюркской группе, знающим турецкий язык в них многое понятно.

Кроме того, я бегал по столу президиума, перепрыгивая через стаканы и бутылки с минеральной водой, кричал, издавал иллюстрирующие стихотворение непристойные звуки, а в самом конце схватился за голову и с криками "Кайманы! Кайманы!" убежал в буфет пить пиво. Под утро, когда подводили итоги, мое выступление было названо председательствовавшим тогда Хайдольфом Гернгроссом "наиболее содержательным" из всех.

Так мы и познакомились. Через несколько дней я случайно попал на жирную архитектурную выставку, где меня окликнул Хайдольф. Он тут же организовал столик, хотя это был стоячий фуршет, и нам принесли вина. Хайдольф просил меня выступить на его юбилейной выставке в Доме Архитекторов в Клягенфурте. Тогда Хайдольфу исполнялось шестьдесят.

Я колебался. Желая, во что бы то ни стало, заручиться моим согласием, он всячески стал меня ублажать. Он подзывал к нам красивых женщин, жен и дочерей известных архитекторов и крупных строительных магнатов, и меня с ними знакомил. В конце концов, я остановил свой выбор на девушке-ассистенте старой архитектурной фотографини-лесбиянки, лишь после этого дав ему свое окончательное согласие.

Звали ее Дорис Крюгер, и лесбиянка-фотографиня, похожая на крокодила, готова была меня проглотить на месте за то, что я с ней флиртую. Но в тот момент мне было на все глубоко насрать. Дорис жила недалеко от центра – на Зибенштернгассе, и я пошел ее провожать. В итоге она пригласила меня домой. Она пыталась выведать у меня причину такой благосклонности Хайдольфа, которого она считала очень крутым, и еще по дороге я начал рассказывать ей о Сибири.

Однако, оказавшись в квартире наедине с Дорис, меня вдруг как перемкнуло. Такие моменты у меня, к сожалению, бывают. Я почувствовал себя неловко, не знал, что сказать, и что сделать, хотя все было ясно и так. Она хотела любви, а я вдруг закомплексовался. Не зная, как вывести меня из ступора, и желая чем-то помочь, Дорис села на диван и пригласила меня сесть рядом. Затем она сняла с навесной полочки атлас и, раскрыв его на карте России, спросила меня:

– Покажи мне, откуда ты!

Увидев знакомые очертания Сибири, я тут же пришел в себя, словно сбросив какое-то наваждение и чувствуя в себе возвращающуюся наглость.

– Отсюда! – сказал я, уверенно отметая в сторону атлас и хватая ее за пизду.

Затем Дорис курила маленькую деревянную трубочку, набитую благородным табачком с запахом дикой вишни, и это был один единственный раз в моей жизни, когда курение меня не раздражало.

Свой рассказ о Хайдольфе мне закончить не удается, Ольге не нравятся рассказы о других женщинах, и она меня прерывает. Мы начинаем с ней спорить о том, что женщины почему-то любят рассказывать о своих любовных похождениях, но сами не любят слушать о любовных похождениях мужчин. Я нахожу это несправедливым. Мы ссоримся, и засыпаем, повернувшись друг к другу спиной.

P.S. Вот полный текст стихотворения "NATO in Not", который я недавно обнаружил в бумагах:

Юллэтен босхоллобутар,

Коммотон аккастанна,

Автоббустан хаалбыт.

Кайманы! Кайманы!

Я не хочу, чтобы Ольга встретилась с Гульнарой, поэтому с утра пораньше пытаюсь ее вытурить. А ей совсем не хочется уходить, ей не только интересно посмотреть на Гульнару, о которой я уже чуть-чуть рассказал, но и на работу идти пока слишком рано. Работает она в американском фонде СЕС на улице Рубинштейна, и начинать ей надо с десяти. Поэтому шляться целый час по городу ей, разумеется, нет никакого смысла.

Она неторопливо моется и собирается, специально становясь в соблазнительные позы, чтобы я снова ее захотел. А я клянусь себе с горечью, что никогда больше не буду оставлять женщин на ночь. Оставить женщину у себя на ночь, это значит – потерять день, поскольку уходить они потом никогда не спешат, а стараются подольше всеми правдами и неправдами остаться, или даже вообще поселиться.

– Почему бы тебе – не пойти на работу пешком? – выдвигаю я робкое предложение. – Смотри, какая на улице замечательная погода! Пожалуйста, только не выходи на балкон, я не хочу, чтобы тебя видели у меня на балконе!

– У тебя с утра плохое настроение, да?

– Ну, хочешь, я провожу тебя до "Колобка", и мы там позавтракаем?

– Хочу.

Я счастлив, что мне удается найти компромисс, но время как раз критическое – двадцать минут девятого, пока мы выйдем, будет уже половина, и мы можем столкнуться с Пией. Кроме того, нас могут заметить из консульства. Там меня уже многие знают лично, а кто не знает лично, тот знает по фотографии. Об этом мне стало известно от Пии. Мне вспоминается один из наших последних разговоров.