Амос Оз - Познать женщину

Иоэль снял с полки безделушку и, приблизив к глазам, стал пристально разглядывать ее. Глаза у него болели. Маклер подумал, что Иоэль не расслышал вопроса, и повторил: «Пойдем взглянем на двор позади дома?» И хотя Иоэль уже принял решение, он медлил с ответом. Это вошло у него в привычку — не спешить с ответом на вопросы, даже самые простые: «Как поживаешь?» или «Что передавали в сводке новостей?» Как будто слова — это личное достояние, с которым нельзя легко расставаться.

Маклер ждал. Комнату обволакивало молчание. Она, эта комната, была обставлена с роскошью. Темно-синий ковер, большой и пушистый, поглощал звук шагов. Кресла, диван, кофейный столик красного дерева — все в английском стиле. Заграничный телевизор. Вазон с огромным филодендроном занимал угол, казалось изначально предназначенный именно для него. Камин из красного кирпича, и в нем — полдюжины поленьев, уложенных одно на другое так, что было ясно: все это устроено для красоты, а не для огня. У окошка для подачи блюд стоял черный обеденный стол и шесть черных стульев с высокими спинками. Только картины сняли — на стенах остались светлые прямоугольники. Через отворенную дверь была видна кухня — скандинавская, заполненная новейшими электроприборами. Да и четыре спальни, которые он осмотрел раньше, ему вполне подходили…

Глазами и пальцами исследовал Иоэль безделушку, которую снял с полки. Это была работа любителя — маленькая статуэтка, изображающая хищника из семейства кошачьих. Вырезанная из коричневого оливкового дерева и покрытая несколькими слоями лака. В разинутой пасти зверя поблескивали зубы. Две передние лапы распростерты в великолепном броске, правая задняя — тоже в воздухе, мускулы еще сжаты в живом усилии прыжка. И только одна лапа не давала животному окончательно оторваться от земли, удерживая его на стальной подставке. Тело, взметнувшееся под углом в сорок пять градусов, было полно такого напряжения и мощи, что Иоэль почти физически ощутил боль прикованной к подставке лапы и отчаянность силой остановленного рывка. Ему показалось, что в статуэтке есть нечто неестественное, даже невозможное, хотя художнику и удалось подчинить себе материал, точно передать изумительную кошачью пластику. Нет, это вовсе не было любительской поделкой. Челюсти, когтистые лапы, напряженный изгиб хребта, пружинящие мускулы, втянутый живот, грудная клетка, распираемая мощным дыханием, даже уши зверя, оттянутые назад и почти вплотную прижатые к голове, — за тщательной проработкой и четкой выразительностью каждой детали ощущалась некая тайна, вызов, смело брошенный ограниченным возможностям материала. Менее пристальный взгляд не нашел бы в этой вырезанной из дерева статуэтке никакого изъяна: казалось, вырвавшись из древесного плена, она обрела подлинную жизнь, в ней ощущались и беспощадность, и энергия, и едва ли не сексуальность. И тем не менее что-то было не так. Что-то вводило в обман, было преувеличенным — то ли слишком законченным, то ли не вполне завершенным. В чем таился просчет, Иоэлю уловить не удавалось. Глаза у него болели. Вновь проснулось подозрение, что перед ним работа любителя. Но в чем же изъян? Легкое раздражение, ощутимое физически, вскипало в нем. И вместе с тем на миг возникло желание встать на цыпочки и потянуться… Быть может, дело было в том, что статуэтка, в которой таился некий подспудный порок явно нарушала законы гравитации: взвешиваемая в руке, фигурка хищника казалась тяжелее подставки, от которой он стремился оторваться и к которой был прикован в той единственной точке, где задняя лапа соприкасалась с тонкой стальной пластиной. Именно на этой точке сосредоточил теперь Иоэль свой взгляд. Он обнаружил, что лапа как бы погружена в миллиметровое углубление, высеченное в стальной поверхности. Вот только как это сделано?

Волна глухого гнева начала подниматься в нем, когда, перевернув статуэтку, он не нашел на обратной стороне ни малейшего признака винтовой нарезки, которой, по его предположению, обязательно полагалась там быть — иначе как же лапа крепится к подставке? Он снова и снова переворачивал статуэтку: но и в дереве, между когтями задней лапы, не было даже намека на винт. Так что же останавливает полет, что удерживает взметнувшегося в прыжке хищника? Без сомнения, это не клей. Вес фигурки не позволил бы ни одному из знакомых Иоэлю материалов надолго приковать зверя к плоскости: слишком незначительна была площадь соединения, притом что корпус резко выдавался вперед под острым углом.

…Может, пришло время сдаться и завести очки для чтения? Сорокасемилетний вдовец, досрочно вышедший на пенсию, человек, свободный едва ли не во всех отношениях, он устал — к чему упорствовать и отрицать очевидную истину? Он заслужил право на отдых и нуждается в нем. Иногда ощущает резь в глазах, порой буквы расплываются, как в тумане, особенно ночью, при свете настольной лампы…

И все-таки главные вопросы остались без ответа: если хищник тяжелее подставки и в рывке почти целиком оказывается за ее пределами, то следовало бы ожидать, что вся конструкция перевернется. Крепление на клею давно бы уже рассохлось. В чем заключается неуловимый изъян столь совершенного зверя? И откуда это ощущение, что изъян существует? И если скрыт здесь некий хитроумный прием, то в чем же хитрость?

Наконец с глухим раздражением — Иоэля, считавшего себя человеком сдержанным и хладнокровным, раздражала и собственная подверженность гневу, — он схватил хищника за шею и попытался, не прикладывая силы, разрушить чары, освободить великолепного зверя от мук таинственного притяжения. Может быть, тогда исчезнет и этот непостижимый изъян?

— Оставьте, — сказал маклер. — Жалко. Ведь вы его чуть-чуть не сломали. Давайте пойдем и посмотрим сарай для садовых инструментов. Садик выглядит несколько запущенным, но его запросто можно привести в порядок за полдня.

Осторожно, медленно, почти ласково обвел Иоэль мизинцем вокруг места, где неведомым образом живое скреплялось с неживым. Нет, все-таки статуэтка не работа любителя — она произведение мастера, наделенного и хитроумием, и творческой потенцией. Смутное воспоминание о византийском рисунке, изображающем Распятие, на мгновение возникло перед его мысленным взором. В том рисунке тоже было нечто непостижимое, что разум отказывался принять, и это причиняло боль. Он дважды кивнул, словно соглашаясь с самим собой после внутреннего спора. Дунул, удаляя со статуэтки невидимую пылинку, а может, следы своих пальцев, и с грустью вернул ее на полку, туда, где она стояла среди других безделушек, между вазой из синего стекла и медной чашей.

— Ладно, — сказал он. — Я беру.