Алексей Поликовский - Рок на Павелецкой

Это был в тот вечер у авиаторов очень большой кайф, просто полный улет , — сказал он с откровенной иронией, возвращаясь к самому себе, каким был теперь. — Девушки у сцены снимали блузки, крутили их над головами, танцевали в лифчиках. Жалко, что никто этого не снимал, был бы клевый фильм. Они тянули руки к Миражу, молили его снизойти, повернуться к ним, показать личико, а он неумолимо стоял к ним спиной. Он был непробиваем. Он говорил, что когда он играет, у него за спиной вырастает стена в три метра высотой. Он был король. Правда, когда на сцене началась потасовка с дружинниками, он спрятался под пианино. Роки любил помахаться, а Мираж совсем не любил. Физический контакт с людьми вызывал у него отвращение. Там на краю сцены стояло пианино, я на него посматривал и подумывал, не раскурочить ли мне его, в память о моих долгих страданиях на уроках сольфеджио. Вскочить на крышку, станцевать джигу… Мираж забрался под него и сидел там в обнимку с гитарой и со страдальчески закрытыми глазами. Роки потом его оттуда достал и вывел из зала.

— Это ты придумал, что он должен всегда стоять спиной к публике?

— Да что ты! — удивился он. — Как такое можно вообще придумать? Конечно, он нашел эту позу сам. Ему так было удобнее. Он же был интраверт…

— А ты? Ты ведь тоже укрывался от публики — я имею в виду твой балахон, твой хайр, закрывавший лицо… — напомнил я ему.

— У меня это был прикид, — сказал он. — Я в балахоне по жизни не ходил. Я все-таки разделял жизнь и сцену. Я считал, что даже самой безумной группе необходим менеджмент. Все концерты устраивал я. Пытался это делать. Записи на Decc'у передал ведь тоже я. Ты знаешь, что у нас был контракт на Decca?

— Знаю.

— У меня знакомые иностранцы были. Я подключал западную прессу, напряг одного чувачка из Stern’a… Во мне погиб продюсер, — он усмехнулся. — Если подумать, то нам не хватило совсем чуть-чуть. Самую малость здравого смысла в голове Миража, парочки здоровых нейронов в его правом полушарии. Ну, продержись он ещё полгода, и у нас бы вышло.

— Диск бы вышел на Западе?

— Ну да, и мы перепрыгнули бы в другую реальность.

— Уехали бы?

— Да нет, конечно, ты не так понял. Таких мыслей даже не было. Но vita nuova изменила бы все. Произошел бы скачок энергий, прорыв из одной реальности в другую. Наш виртуальный мир сразу обрел бы реальность общепризнанного бытия, а бункер на Павелецкой стал бы центром мира, посылающим новые импульсы. Ты понимаешь?

— Да.

— Этого не случилось. Да, не случилось. Может быть, к счастью.

— Причем здесь счастье?

— Не знаю. Возможно, подобный прорыв из мира в мир был бы слишком опасен для мироздания. Нельзя чересчур напрягать ткань бытия. Нужна мягкость, последовательность, плавность переходов… Впрочем, это я знаю теперь, тогда я так не думал… Что касается меня лично, то я решил для себя, — он усмехнулся своим большим ртом, — что все, что не случилось у меня в жизни, не случилось к счастью. Я не стал баскетболистом, хотя играл за юношей ЦСКА, не стал классическим пианистом, хотя подавал надежды, не стал клавишником всемирно известной группы Final Melody… Кем бы я был, останься я тем, кем был? Не завяжи я с музыкой? Жалкая участь…

— А кем бы ты был, Магишен?

— О, я был бы деятелем, имеющим заслуги, — в его светлых глазах появилось веселье. Дерзкое и легкое, как будто он вдруг стал тем, прежним, самоуверенным, ироничным органистом. — Меня приглашало бы на Наше радио. У меня была бы своя студия. Я продюсировал бы молодых певиц. Создал бы группу «Ату» или «Туту» или как там их ещё. Носил бы шейный платок, белую ковбойскую шляпу и мягкие сапожки. Был бы такой вальяжный тип с седыми бакенбардами, с хиповыми бусами на шее, очень современный, знающий, что такое хип-хоп, завсегдатай музтусовок, поглотитель коктейлей и суши, завернутый в четыре слоя самой жирной пошлости…

— Тебя послушать — ну и урод… Это с одной стороны. А с другой, куда деться от славы, если ты сделал что-то стоящее? Приходится терпеть. Хэндрикс же терпел? И ты бы вытерпел. А так — мне вот жаль, что вас нет. Много чего есть, а Final Melody нет.

— Это наш знак отличия. Небытие, это вроде ордена. Мы ни в каком ряду никогда не стояли. Даже в ряду простого житейского существования.

— Ты, выходит, сам вычеркиваешь вас из русского рока, так, что ли?

— Да мы не считали себя русским роком никогда, — просто сказал он. — Мы ни с кем даже знакомы не были. Мы никого не знали, ни «Машину», ни «Аквариум», ни подпольную рок-прессу. Однажды какой-то тип, из «Рокси», что ли, приперся к нам в бункер с целью ознакомиться с интересным музыкальным явлением, но мы его послали… На хрен они нам были нужны со своим русским роком?

— Ну да, но говорю тебе, они остались — а вы нет.

— И что? — теперь в нем набухало легкое раздражение. — Мы же не ставили своей целью жить долго.

— Не важно, долго ли, коротко ли. Моррисон тоже жил недолго. Важно, чтобы что-нибудь вышло, что бы что-нибудь получилось, я так думаю.

— А вышло. Разве не вышло? Все вышло. Цели ведь иной не было, как сыграть музыку. Это была у нас затея с драйвом, но абсолютно безо всякой цели. Мы были вроде воинов Кастанеды — живые, способные к действию, но от жизни уже свободные. Ты читал Кастанеду?

Что-то такое было в этот момент в выражении его грубо вылепленного лица с тяжелым подбородком и острым длинным носом, что я понял: он считает себя воином Кастанеды. Просветленным, суровым, очистившим душу от суеты воином, преодолевшим все земные искушения — и наслаждающимся чашечкой крепкого китайского чая у самых ворот рая.

— Не читал, — сказал я.

— А прочти.

— Ладно, прочту.

— Серьезно, прочти.

— Сказал же, прочту. Ты меня прости за простоту…

— Уже простил, — сказал он, глядя мне в глаза.

— Но музыка-то где? Куда записи делись?

— Не знаю. Делись куда-то. Я ничего не сохранил.

— А какого черта, Магишен? Это было условие игры? Часть дурдома?

— О Господи, ты ничего не понимаешь! — он сказал это тихим спокойным голосом, но я ощутил, что что-то в нем натянулось, напряглось. Говорю тебе, зачем нам было оставаться тут ? — это «тут» он произнес с какой-то странной, невыразимой интонацией, так что я понял — он имеет в виду даже не настоящее время, с его радиостанциями в FM-диапазоне, продюсерами и методами раскрутки, а постылую болотистую реальность, захватывающую все времена, реальность, из которой он бежал в свое каменное спокойствие, в неизменное выражение лица, в чайные церемонии, в защитный образ война. — Зачем? Чтобы в образе ветерана рок-н-ролла лепить пельмени перед телекамерой? Все это лажа , — коротко припечатал он словечком былых времен.

— Никаких записей не осталось, Магишен, черт тебя возьми, ни-ка-ких…