Андрей Голяк - Ничего, кроме настоящего

"топания ножками", но его слушать не стали. Невзирая на Андрюхины попытки "произвести впечатление", медсестра отвела нам три минуты на прощание, после чего выставила моих гостей за двери. И долго ещё из гулкого коридора доносились обрывки аргуновских комплиментов медсестре и её короткие рубленые фразы на манер: "Не положено".

А я с удивлением обнаружил, что от былой депрессии не осталось и следа. Она как-то незаметно испарилась, пока Аргунов доставал меня своими шуточками и хохмил о моих похождениях в загробном мире.

Действительно, какого чёрта смурить? Я же никогда не был смурным чуваком, и таких людей на дух не переносил! Что же это я других теперь напрягаю? Подумаешь, группа развалилась! Тоже мне, один свет в окошке! Зато я теперь свободен и могу сотрудничать с любыми интересными мне людьми. Грех этим не воспользоваться! Стану на ноги, и брошусь экспериментировать – я, ведь, давно этого хотел! Тогда не останется времени на то, чтобы заниматься хернёй и напрягать своих близких идиотскими закидонами. Заснул я со спокойной душой, чего давненько со мной не случалось.

Конечно же, проще что-либо решить, чем претворить своё решение в жизнь. Разумеется, я не перестал плавать в депрессняках сразу же после принятия решения "не смурить". Я, конечно же, смурил, кис, напрягал всех своими отвратительными выходками, но перелом произошёл. У меня исчезло желание убить себя. Во мне проснулась эдакая звенящая злость, кураж, кач. Я не хотел уходить, прикрыв за собой потихоньку двери. Я не хотел быть выброшенным на помойку воспоминаний. Я найду в себе силы остаться вживых.

Долгонько пришлось мне проваляться в больнице. Меня пичкали лекарствами, переливали кровь, ширяли болючими уколами. Каждый день меня навещали Татка и батя. Частенько заскакивал Аргунов – головная боль всех медсестёр в отделении. Человек, не понимающий значения слова "нельзя".

– Если нельзя, но очень-очень хочется, то можно, – втолковывал он очередной "сестричке", саркастически улыбаясь.

Больница с её строгими правилами, крахмальными халатами и горой всевозможных запретов повергала его в праведное негодование.

– Дуры, блядь, тупоголовые, рогулихи кривоногие, безмозглые, – ругал он медсестёр после попытки пресечения его очередной выходки. -

Не понимают, суки, что охуительное настроение лечит круче, чем все их сраные уколы.

Без мата он не мог обходиться физически, но матерщина его выглядела незлобливо и как-то естественно, что-ли…

– Ничего, ничего, – говорил он мне, – не плачь, мы на ноги тебя поставим, – и откупоривал очередную бутылку своего безумно дорогого грузинского вина, ящик которого ему недавно презентовали за хорошо выполненную работу.

– Да не плачу я.

– Вот и не плачь, – это у него была такая присказка: "Не плачь".

– Лучше пей вино – оно кровь восстанавливает.

Когда я смог нормально передвигаться и пошёл на поправку, Андрюха приволок мне в палату шашки. Целыми днями мы теперь резались в

"чапаева", доводя своими азартными воплями до опупения весь медперсонал.

Когда я лежал один, я много читал. Всё подряд читал – классику, модерн, приключения, детективы. А потом стали писаться стихи…

Понемножку, потихоньку… Я попросил привезти мне гитару, и часами теперь примерял свои новые рифмы на хрупкие плечики разных гармоний.

Вырисовывалось что-то новое, абсолютно незнакомое. Я старался поймать, запомнить это ощущение, чтобы потом развернуть его, дополнить. Я долго искал свою фишку, и теперь она стала проявляться именно здесь, в больнице. Если мне удастся её нащупать, то пара стаканов крови – недорогая цена за удовольствие. Удовольствие обрести себя.

Из этих болезненных ощущений родился "Втрачений"5 – первая ласточка своего стиля. Поиски, блуждания, находки и утраты.

Загубився в запахах лісових,

Чорне небо кутало погляд мій,

Регіт відьми плівся в гілках густих

І русалки щось шепотіли вслід.6

Было ли мне страшно тогда? Страшно – не то слово. Я же был сам не свой от ужаса. Я потерял всё. Я потерял друзей, я потерял себя, я потерял смысл жизни. А вокруг хохотала нечисть, жрала мою боль, пила мою кровь, высасывала мои мысли…

Нашепотіли розлуку прозорую,

Наспівали вогні у тенетах хащ,

Націлували шию зашморгами,

Але ти мене їм не віддаш.

Я, честно говоря, думал, что часть меня, пишущая стихи, уже умерла. Ведь было время, когда я был не в состоянии родить ни строки. Я ощущал себя пустым, выжатым, холодным и бесцветным. А теперь, смотри ты, пишется такое, что и не сравнишь даже с прошлыми

"удачами".

– Натка, послушай, у меня тут кое-что написалось, – она пришла, и я весь сочусь довольством и радостью.

– Может, тебе ещё нельзя напрягаться? – она, как всегда, переживает за меня.

– Какое там, напрягаться? Оно из меня само брызжет! Как сперма!

– Очень меткое сравнение! – Тата смеётся. Давно она так не смеялась.

– Ты будешь слушать, или нет?

– Буду, конечно, – она уселась на низенький табурет и смотрит на меня блестящими глазьями.

Пошла вступительная тема, куплет. Руки стали подозрительно мокрыми. Что это я так волнуюсь? В первый раз, что-ли, песни ей пою?

Она слушает, внимательно изучая меня своими большими глазами.

Повернувся, знаючи пісню стріл,

Печаль-траво, ти зберегла сліди,

Сірий попіл замість роси покрив

Мою втечу і тихий плач води.

Ритмическая перебивка. Дробное стаккато:

Очеретяні флейти тужили по мені,

Плакальниць крила вкривали тіло моє,

Поранений птах сів напитися з жмені,

В темній воді вмирання побачив своє.

И самое главное! Кульминация! Я срываюсь на крик:

Їх закляття

Стелилися чорним димом,

Йшов за обрій –

Розпитував шлях у стріл,

В'ялим листям

Опадали години,

Падав з кручі –

Бракувало крил.

Всё! Тихий шёпот коды, последний аккорд! Я всё сказал. Тишина.

Натка смотрит мне в лицо и молчит. Молчит долго, пока её молчание становится невыносимым.

– Ну? Что скажешь? – не выдерживаю я.

– Знаешь, – она медленно растягивает слоги, – это что-то особенное. Это не похоже ни на что из того, что я слышала раньше.

Это твоя музыка.

– Как тебе? Понравилось? Или не очень? – меня гложет нетерпение.

– По-моему, это офигенно! Это одновременно страшно, красиво и недоступно, как мираж. Затягивает в себя, будто воронка. Ты нашёл то, что искал. И уже расплатился за это сполна.

Мы радуемся вдвоём. Мы хохочем от облегчения, швыряемся подушкой, брызгаемся водой. На шум заглядывает медсестра и застывает столбом от изумления. Потом она вихрем врывается к нам и решительной рукой наводит порядок. Она недовольна, она ворчит и ругает нас. Ну и пусть! Ей не понять того, что бушует в нас, что заставляет нас резвиться и "плохо себя вести"! Ей этого не понять!