И. Грекова - Вдовий пароход

— Как бы не заболела головка у тебя от лежанья! Открыть окно?

— Не надо.

— Отчего ты все лежишь?

— Думаю.

— А… Думай, думай.

Экзаменов Анфиса ждала, как Страшного суда. Когда они наступили, каждый день для нее был как год. Она дрожала, надеялась, чуть ли не молилась. А тут еще Капа сбоку вертится:

— Одна вот такая же, как ты, страданная мать три года сына в институт пихала. Пихает-пихает, и все без толку. И надоумил ее батюшка поп: "Ты, говорит, молебен справь святой Софии-премудрости". Она и справила. Приняли. А не справила бы — нипочем бы не приняли…

Анфиса от Капы наружно отмахивалась, а в душе так и шептала: "Дай бог! Дай бог!" Молебен, однако, не справила.

Так или иначе, потому или по-другому, с экзаменами получилась осечка: Вадим недобрал каких-то там баллов, не то двух, не то трех, и по конкурсу не прошел. Ну а это было крушение.

После экзаменов Вадим залег. Целыми днями лежал, курил, с матерью не разговаривал, на все только одно: "Оставь меня!" Не дай бог шизофрения!

Мучилась Анфиса: как помочь ему? Думала-думала и надумала. Была в их садике девочка средней группы, Люся Наволочкина, кудрявенькая. Кто-то сказал Анфисе, что у Люси дедушка работает деканом в том самом институте, куда поступал Вадим. А декан — это вроде большой начальник. И решила Анфиса тайком от Вадима к тому декану съездить. Узнала адрес, поехала. Страшно, но для сына чего не сделаешь.

Дом, где жил декан, оказался старинный, важный, с завитушками и колоннами. В подъезде черные мраморные женщины держали на головах пузатые вазы. Анфиса Максимовна шла и боялась: а ну как декан прогонит ее прямо вниз по лестнице? На беду, лифт не работал. Она едва взобралась на пятый этаж. Тучность на нее напала последние годы, совсем трудно стало одолевать лестницы да и мыть полы. Чуть нагнешься — в глазах темно, в голове больно.

Отдышалась, позвонила. Дверь отворил сам декан — старик высоченный, нос рулем, брови пышные — и сказал по-старинному:

— Милости просим.

— Вы меня простите, я к вам по делу, я воспитательница в садике, где Люся ваша.

Декан побледнел:

— Что-то случилось? Говорите сразу.

Он втащил ее за руку в прихожую, осторожно прикрыв дверь во внутреннюю комнату.

— Говорите, только тихо. Жена, знаете, сердце…

— Нет-нет, — заторопилась Анфиса Максимовна, — с Люсенькой ничего, на даче она, я в городе, а садик на даче. Но там все в порядке, если бы что, я первая знала бы…

— Правду говорите?

— Истинную правду. Провалиться, если вру.

— Как же я испугался! Глупый старик. Только и жизни что в ней, в этой кудрявой гусыне. Вы меня извините.

— Да что вы! Это я виновата. Надо было позвонить, а я такое нахальство позволила…

Анфиса Максимовна заплакала. Очень она теперь стала слаба насчет слез.

— Батюшки-светы! — сказал декан. — Плач на реках вавилонских. Плачьте, не стесняйтесь, вам легче будет. Пройдемте, я вам валерьянки накапаю.

В кабинете — тяжелая мебель, тяжелые занавески, множество книг. Декан захлопотал у шкафчика, суетливо пританцовывая, бормоча про себя что-то вроде стихов, где рифмовались «валерьяночка», «баночка», «бодряночка» и еще невесть что. Накапал себе и ей, чокнулся. Выпили.

— За компанию как не выпить? Вот так и спиваются… Я тут за компанию с вами чуть не заревел… Хороша была бы картина! А?

Он смотрел на нее по-приятельски, чуть поводя из стороны в сторону рулевитым носом. Брови у него такие пышные и кудрявые, что прямо левут в глаза. Кудрявые книзу, а не кверху.

— Милости прошу, — сказал декан, жестом приглашая ее садиться.

Она села, и он сел.

— Я вас слушаю.

"Как в суде", — подумала Анфиса и заволновалась.

— Не знаю, как и начать. Сын у меня, Вадим, единственный, с сорок четвертого года. Нынче десятилетку кончил, подал документы в ваш институт…

— Ну и что?

— Недобрал на экзаменах.

Декан помрачнел.

— Что ж я тут могу сделать? У нас не лавочка и я не сиделец…

— Не знаю… Я к вам за советом.

— Вы понимаете, что от меня ничего не зависит? — закричал декан. — Я даже не имею отношения к приемной комиссии! А если б и имел…

— Понимаю, — сказала Анфиса Максимовна и встала.

— Нет, ничего вы не понимаете! Сядьте, балда вы этакая! — Он насильно ее усадил, больно дернув за руку. — Вы небось думаете: бессердечный старик, может помочь, а не хочет! Думаете, а?

Анфиса Максимовна испугалась. Она действительно в эту минуту именно так и думала. Декан захохотал:

— Я, знаете, умею читать мысли.

— Лучше я пойду, — сказала Анфиса.

Она стала приподниматься с кресла. Кресло было глубокое, вставать трудно.

— Сидеть! — цыкнул декан. — Раз уж пришли, так пришли, придется сидеть. Расскажите мне все по порядку. Что за сын, почему недобрал, может быть, недоразумение, выясним…

Приоткрылась дверь, и мягкая, полная, белая старушка просунулась и спросила:

— А, у тебя гости, Сережа? Я не помешаю?

— Помешаешь — свирепо сказал декан.

Старушка засмеялась и исчезла. И так почему-то завидно стало Анфисе… Вот и она могла бы, сложись все иначе, стучаться к мужу и спрашивать: "Не помешаю?" Молодости она никогда не завидовала — только спокойной старости.

— Слушаю вас, — повторил декан, сложил руки, не подвижно установил нос и почти прикрыл глаза загнутыми бровями. — И, пожалуйста, как можно подробнее.

Часа через два успокоенная, повеселевшая Анфиса Максимовна, стоя у остановки, ждала автобуса, чтобы ехать домой. Автобус долго не шел, и хорошо, что не шел — в кои-то веки подышишь воздухом. И небо розовое было такое красивое, с кудрявыми тучками. Давно не видела неба, все некогда было взглянуть, вот жизнь-то какая… А какие хорошие Сергей Петрович и Софья Владимировна! Есть же люди — хорошо живут. Не в книгах счастье и не в мебели, а в любовном покое. Чаем напоили, к чаю крендельки пухлые, нежные, во рту тают. Верно, сама пекла. Хотела спросить рецепт — постеснялась. А у Софьи Владимировны ручки-то, ручки — маленькие, нежные, как те крендельки.

Сергей Петрович ничего определенного не обещал, но она ехала домой радостная, и даже в автобусе какой-то дядька ей сказал:

— Счастливая у вас улыбка, девушка!

Наверно, пьяный. А все приятно…

Приехала домой. В комнате темно: верно, Вадим куда-нибудь ушел. Она зажгла свет и увидела, что он не ушел, а лежит на кровати, закинув длинные ноги на спинку, а глаза с ненавистью смотрят в потолок. В руке — погасшая папироса.

— Вадик, что с тобой? Болен?

— Здоров.

— А лежишь почему?

— Хочу и лежу. А что? Нельзя полежать человеку?

— Отчего нельзя? Устал — раздевайся и спи.

— А я хочу так.

— Кто ж это лежит одетый? С ногами на покрывале, а мать стирай. У меня руки тоже не казенные. Утром с ведром, вечером с корытом…