Хироси Нома - № 36

В каждой одиночке человек встает, и по тюрьме разносится топот ног. Заключенные ждут в положении «смирно», отойдя на два шага от передней стены.

– Номер такой-то! Встать ближе!.. Номер такой-то! Правую руку держать как следует!

Надзиратель торопливо пробегает по циновкам, заглядывая в глазки. Слышно, как открывается тяжелая дверь, и я понимаю, что старший надзиратель, сопровождаемый поверяющим, входит в камеру.

– Шестьдесят второй! – ответственный за поверку выкликает тихим голосом, с заученными модулирующими интонациями.

– Здесь! – громко отвечает заключенный и делает шаг вперед. Его шаги грохочут по толстым доскам пола. Так он свидетельствует, что находится на месте.

– Номер…!

– Здесь!

И грохочут шаги.

– Восемнадцатый! – выкликают мой номер.

– Здесь! – Я делаю шаг вперед, свидетельствуя мое наличие в камере.

Выполнив то, что от меня требовалось, я жду, когда придет очередь тридцать шестого. Грудь моя наполняется слабой надеждой. Дело в том, что время от времени, когда устанавливается наличие тридцать шестого в камере, возникают неожиданные и смешные добавления к очередной программе. Они забавляют меня, и каждый раз во время поверки я жду их.

– Тридцать шестой!

– Зде-есь!

Поверка камеры тридцать шестого всегда затягивается. Иногда он подает голос громко и протяжно. Иногда отвечает так тихо, что его невозможно расслышать.

– Тридцать шестой! – поверяющий немедленно приказывает повторить ответ.

– Зде-есь!

Тридцать шестой делает шаг вперед. И сейчас же слышится окрик надзирателя:

– Болван! Кто же с левой ноги ступает?

– Номер тридцать шесть! – это тридцать шестой, сделав шаг вперед, просит разрешения обратиться.

– В чем дело, тридцать шестой? – спрашивает поверяющий.

– Так что прошу, чтобы меня осмотрел врач.

– А что с тобой стряслось? – это голос старшего надзирателя.

– У меня геморрой появился.

– Что ты мелешь? – сердито обрывает его стоящий сбоку надзиратель.

Поверяющий оставляет тридцать шестого и переходит к следующей камере. Поверка продолжается. Продолжается и топот ног, делающих шаг вперед. Надзиратели постепенно удаляются в другой конец тюрьмы. Вскоре и голос, выкликающий номера заключенных, и тихий голос тридцать шестого, повторяющий: «Да у меня геморрой», – уже не слышатся.

Похоже, что это – своеобразный способ протеста тридцать шестого. Это – слабый вызов, который бросает стенам своей одиночки и дисциплине военной тюрьмы заключенный, целый день сидящий на дощатом полу лицом к стене, не смея ни закрыть глаза, ни повернуть головы. Как бы там ни было, он нарушает этим священную процедуру поверки, более всего требующую торжественности. Кстати, и надзиратели, желающие окончить поверку без всяких инцидентов, обычно не применяют к нему в это время никаких мер наказания. Я не раз был свидетелем того, как тридцать шестой прибегал к подобному способу. И в этих случаях я улавливал его желание показать другим заключенным, что он – не такой, как какие-нибудь новички, в первый или во второй раз попадающие в тюрьму: он, как говорится, на тюремной жизни собаку съел. И если вслед за его словами из чьей-нибудь камеры просачивался смешок и немного разряжалась атмосфера в одиночках, голос тридцать шестого звучал бодрее и громче. Я представлял его торжествующую физиономию в эти минуты: низкий темный лоб поблескивает, ноздри плоского носа раздуваются, на толстых губах пузырится слюна…

Расследование дела тридцать шестого, как и моего, требовало, по-видимому, времени. Обычно заседание военного трибунала происходило без предварительного слушания дела, после двух-трехнедельного расследования. Однако тридцать шестой уже больше месяца находился на положении подследственного. Тогда еще он говорил мне, что это – тяжелый период. И в самом деле, спустя некоторое время я заметил, что тридцать шестой начал сдавать. Он перестал испускать свои деланные вздохи, и сразу же не слышно стало окриков надзирателя у его камеры.

Однажды, после долгого перерыва, я снова услышал как он просит у надзирателя позволения обратиться.

– Номер тридцать шесть! – прозвучал его голос, такой сдавленный, словно в горле у него что-то застряло. В этом голосе, безнадежном, лишенном интонаций, звучало что-то непереносимое для сердец заключенных, уже мучимых предобеденным голодом и не имевших сил сопротивляться ему. Вначале мне не поверилось, что этот голос принадлежит моему знакомцу, но затем я понял, что в нем отразились муки, которые испытывал тридцать шестой.

В это время надзиратели уже перестали обращать на него внимание, и на этот раз надзиратель тоже молча прошел мимо, оставив его просьбу без ответа.

– Номер тридцать шесть! – продолжал повторять тридцать шестой все тем же монотонным голосом.

– В чем дело, тридцать шестой? – наконец-то надзиратель разрешил ему высказаться.

– Я хочу, чтобы мне дали работу, – сказал тридцать шестой слабым голосом.

– Нельзя!

– Какую-нибудь! Будьте так добры! Ничего не делать, да еще сидеть неподвижно, ей-богу, невмоготу!

Я понимал его страдания. На его организме уже сказывалось властное действие тюрьмы. Мне было ясно, что его тело терзают мучения, которые испытывает подследственный, – мучения вынужденного постоянного бездействия. Я словно воочию видел его, как он сидит в своей камере, опустив сутулые плечи, положив согласно уставу руки поверх колен, устремив невидящий взгляд потухших глаз на опостылевшую стену перед глазами – на щели в ней и ямки от сучков, радуясь тому, что он может свободно дышать (единственная дозволенная ему свобода), поневоле убеждаясь в громадной разнице, которая существует между бездействием и просто ленью.

– Ты ведь знаешь, что подследственным работать не разрешается! – голос надзирателя несколько смягчился.

По этому голосу, мягкому, с отчетливой дикцией, я сразу понял, что это Ханаока, надзиратель, ведавший тюремной библиотекой, человек лет сорока, со светлой кожей, выпуклыми, словно от базедовой болезни, глазами и торчащим носом. Раньше он держал дешевую закусочную в Осака, но так называемая «рационализация предприятий» заставила его закрыть дело. В надзиратели он пошел, чтобы уклониться от принудительного набора рабочей силы – это я услышал от него самого, когда меня вызывали в трибунал. Ханаока был отзывчивым человеком, обладал более широким кругозором, чем другие надзиратели. Как-никак он владел закусочной… Такие люди редки в военной тюрьме. Однако он питал слабость к поучениям, которая часто одолевает людей в сорок лет.

– Тридцать шестой! Поразмысли-ка хорошенько!.. Если другие, как и ты, перестанут бояться тюрьмы, – человечеству конец, – начал он. – Кончится тем, что ты умрешь в тюрьме, и не найдется никого, кто бы прибрал твои кости, – вот тебе и все!.. Ты, верно, думаешь и на этот раз отделаться пустяком, шестью месяцами? Ошибаешься! Неужели ты не слышал у себя в части, что закон изменили? Япония воюет, и сейчас за дезертирство сплошь и рядом дают четыре-пять лет. А за тобой ведь к тому же кража, ложь!.. Да там и еще наберется… Уж на этот раз, тридцать шестой, ты должен поразмыслить о себе самом честно, положа руку на сердце!