Дидье Ковелер - Явление

Вот так, правильно, присядь на скамейку, укрытую в тени этого кетцинкаля, уже росшего здесь, когда я был молод. Два десятка раз его срубали под самый корень, но он неизменно вырастал вновь, упрямый, хилый, сучковатый. Мы называли его Древом жертвоприношений, Древом плодовитости, к которому приходили все влюбленные, чтобы просить богиню Тонанцин, богиню-прародительницу с ожерельем из черепов и отрубленных рук, даровать им хотя бы двух детей: одного для нее, другого для себя; одного, чтобы дать солнцу силу каждое утро всходить над небосклоном, другого, чтобы обеспечить продолжение рода и получить помощника по хозяйству.

Под этим деревом и мы с Марией-Лучией, дабы почтить установленные традиции, впервые познали близость наших тел. Но, должно быть, Тонанцин не заметила нас – она осталась глуха к нашим мольбам. Может быть, оно и к лучшему, кто знает, что бы сотворило с нашей любовью появление ребенка? Мария-Лучия до конца своих дней сохранила девичью стройность стана, и мы были друг для друга то ребенком, то родителем. А потом Древо суеверий срубили испанцы, но позволили ему вырасти вновь. И оно выросло. Когда мы с Марией-Лучией в последний раз предавались ласкам под его ветвями, оно уже стало шестиметровым великаном. Позднее его срубали и крестьяне, и революционеры, и садовники. Сегодня оно потихоньку высыхает из-за кислотных дождей, из-за граффити, вырезаемых на его коре, и жвачек, мешающих ему дышать. Или же оно просто прикидывается умирающим, чтобы быть спиленным и воскреснуть вновь. Но никто более не предается любви под сенью его кроны.

Посиди еще немного на этой скамейке, не торопи свое время, Натали, чтобы успеть возвратиться в мое. Представь, как я день изо дня взбегал на вершину этого крутого холма, как мне являлась Дева, как посреди колючих кустарников вдруг выросли кусты роз, как вон там, посмотри, немного левее, на двадцать метров повыше, где сейчас стоит продавец мороженого, начали, по воле Царицы Небесной, воздвигать часовню. В двухнедельный срок строительство было завершено. Двадцать шестого декабря святой образ закрепили в рамку, и многолюдная процессия, возглашаемая епископом Сумаррагой, собрала в своих рядах и богачей, и нищих, и поработителей, и рабов, и обращенных в христианство, и язычников, и ревностных католиков, и тайных почитателей ацтекских божеств. Каждый принял на свой счет послание символов, отпечатавшихся на моем плаще, каждый услышал зов своей веры в двуязычном послании небес.

Все жители Мехико провожали мое одеяние в его новое пристанище. Тысячи людей шли по броду, ведущему к Тепейяку, а сотни других любопытных тем временем добирались до священного холма на своих каноэ. Многие натягивали тетиву луков и в знак своего ликования пускали стрелы к солнцу. И вот неловко выпущенная стрела пронзила горло одного из богомольцев, и он замертво упал на землю. Тогда, в порыве отчаяния, люди поднесли к нему изображение Девы, приложили к полотну его безжизненную руку, и он ожил. Так, во всяком случае, рассказывают. Пока я смог сам добраться до воскрешенного, с трудом продираясь сквозь плотную толпу, благодарившую меня за его спасение прикосновением моей тильмы, он уже стоял на ногах, свеженький как огурчик, хотя стрела все еще торчала у него из горла. Увидев меня, он тотчас бросился мне в ноги, начал целовать их, все остальные немедленно последовали его примеру, и, признаюсь, было очень даже приятно ощущать на моих пальцах и пятках прикосновения губ всей этой знати.

Именно тот декабрьский день и положил начало преувеличениям, легенде и культу моей личности. С тех пор как испанские колонизаторы ступили на нашу землю, сменяли друг друга эпидемии гриппа, оспы, тифа: большая часть населения была заражена, и привычные молитвы уже не помогали. Тогда мои земляки стали умолять меня попросить мою Деву заступиться за них, и, может быть, надежда, порожденная ее явлением, укрепила их иммунную систему; как бы там ни было, заражение остановилось. Эпидемии не исчезли сразу, чего не скажешь о злом роке. Я старался оставаться скромным и незаметным, ежеминутно совершал непосильный труд, состоящий в протесте и невероятном опровержении, смахивающем, ко всему прочему, на неблагодарность. Зачем было уверять всех исцеленных, что я вовсе не творю чудеса, если вера в меня придавала им сил, излечивала и спасала их? И я не счел нужным изобличать обман, ведь никакого обмана и не было: раз уж Матерь Божья избрала меня, то вряд ли затем, чтобы я отказывал им в сострадании и лишал их же благодарности, и мало-помалу я вполне сознательно позволил им сотворить из меня кумира.

– Ти alma!oh Santa Maria! esta como viva en la pintura [9] Твоя душа, о Дева Мария, словно живая на картине (исп.). , – дружным хором пели завоеватели и завоеванные, примирившиеся у моего плаща в тот самый день, когда, сразу после Рождества 1531 года, его укрепили в рамке над алтарем.

И они молились, глядя в глаза Девы, вскоре ставшие моей посмертной темницей. Как мне больно сейчас вспоминать об этом, Натали; как ненавистно видеть себя, несомого на их руках и молитвенно сложившего свои в знак согласия, в их набожных глазах; как я сожалею о том двадцать шестом декабря, когда, как принято говорить в твоей жизни, "я возомнил о себе".

Вставай, не будем дольше засиживаться здесь, встретимся с Марией-Лучией. Перенесись на пять лет назад от того декабрьского дня и вновь переживи со мной наш Праздник последнего наслаждения: наши страсть и тоску, боль и добровольный выбор все-таки любить друг друга, зная, что уже никогда наши тела не сольются, раз уж, если верить нашему исповеднику, возраст обратил исполнение супружеских обязанностей в смертный грех.

Позволь моим ощущениям овладеть тобой на этом месте, до сих пор проникнутом духом нашего самопожертвования. Попытайся понять мое одиночество, теперь, когда в соборе ты ощутила силу молитв, удерживающих меня на земле…

Но ты больше не слушаешь меня. Ты поднимаешься со скамейки и возвращаешься мыслями в настоящее, ты спускаешься с холма и покидаешь меня, потому что у тебя болят ноги, тебя тянет в сон, уже начинает темнеть, и ты тоскуешь по человеку из далекой страны, которого любишь.

До скорой встречи, Натали, как обычно говорят при жизни.

Сбившиеся в тесную кучку в глубине холла у входа в пустой ресторан, с таким видом, будто замышляют государственный переворот, старики в обшитых галунами ливреях поспешно рассыпаются в разные стороны, стоит мне войти. Один, прихрамывая, бежит за моими чемоданами, второй встает по стойке "смирно", третий застегивает пуговицы на ливрее, а двое оставшихся хлопают в ладоши, чтобы сварщик, забравшийся на балку под потолком, перестал сбрасывать вниз осколки витража. Не стоит шутить с жизнью клиентки, оставляющей чаевые в тысячу песо.