Василий Ершов - Страх полета

Климова больно царапнуло по сердцу: да, мальчишке хочется на современную технику, зачем ему старая "Тушка?" Он готовится летать на иномарке и, наверно же, ездит не на "Москвиче", а на "Тойоте". Ну, такова жизнь - молодое тянется к новому.

Он крякнул и, чтобы отогнать эти неприятные мысли, прикрикнул на второго пилота:

- Чего рот разинул? Норильск закроется! Давай скорей!

Самолет ждал. В сумерках отчетливо видны были яркие огни; издали лайнер казался прекрасным, совершенным созданием, чудом аэродинамики, - куда до него этим беременным арбузам. Но в наступающей темноте внимательный глаз мог разглядеть и облупленные, сто раз перекрашенные оранжевые законцовки крыльев, и заплатки и вмятинки в местах, где неудачно подъехал в свое время трап или грузовик, и закопченную корму, и замасленное зеркало изношенных амортстоек шасси... Все это доступно было только наметанному, опытному глазу летчика.

"Старушка", - тепло подумал Климов, похлопывая по пневматикам перчаткой, - "старая добрая подруга, уже не очень привлекательная, но еще крепкая... долетим..."

Он по привычному, натоптанному годами маршруту обошел одну сторону лайнера, начал осматривать другую, столкнулся у трапа с озабоченным бортинженером, что-то втолковывающим технику в форменной робе; Степаныч мельком махнул знакомым жестом: мол, все в порядке, потом доложу подробно... Капитан закончил наружный осмотр и поднялся по трапу в вестибюль.

Каждый раз, переступая порог, Климов вглядывался, вслушивался, внюхивался, вживался в свою машину. Опытному пилоту сразу бросалась в глаза степень готовности или неготовности лайнера. Нынче о полной готовности говорило все: и яркий свет в салонах, и стройные ряды белоснежных подголовников, и перекрестия привязных ремней на сиденьях, и запах кофе, доносящийся из кухни, и сверкающие блузки, тонкие колготки и высокие каблуки безукоризненно накрашенных девчат. Ждали только пассажиров.

Во втором салоне прохаживалась бригадир, старшая бортпроводница, статная, с сохранившейся фигурой женщина средних лет. Наводила последний блеск, давала указания двум молоденьким девчушкам, те подправляли мелочевку, открывали крышки багажных полок, раскладывали принадлежности в туалетах.

Бригадир обернулась: знакомое лицо...

- О, командир! Николай Петрович! - Подошла поздороваться, улыбаясь доброй, откровенной улыбкой. Климова проводницы любили, и лететь с ним считалось за удачу. Климов, мучительно вспоминая, как зовут бригадира (Оля? Ира? Вера? - какое-то короткое имя) поздоровался, девчата хором ответили, он перекинулся несколькими словами с бригадиром: погодка вроде есть, если быстренько посадят пассажиров, то прорвемся.

- Уж с вами, товарищ командир, точно прорвемся, - спокойно ответила бригадир, поправляя на груди табличку с именем. - С вами хоть куда!

- Да и с вами тоже хоть куда, если пригласите, - отшутился, сощурившись, Климов. Таки разглядел большую первую букву имени на табличке: "О" - ага, значит, Ольга ее зовут.

- Ольга Ивановна! Ольга Ивановна! - как раз позвала одна из проводниц, - автобус идет, пассажиры!

- Так, девочки, по местам, принимаем! Учтите: люди раздражены; работать вежливо и спокойно! Следите за багажными полками!

Ну, работайте, - капитан зашагал по салону к пилотской кабине, потом спохватился, оглянулся: - теплой одеждой-то запаслись? Там морозец с ветерком!

Он заботился о проводницах, как о собственных детях. За это его и любили.

Пассажиров собирали долго. После задержки дежурные по посадке как всегда не досчитались нескольких человек, и динамики в вокзале настойчиво приглашали опоздавших к выходу на перрон. В салонах ходили и ходили взад-вперед бортпроводницы, считали, пересчитывали и снова начинали считать пустые кресла. А пассажиры, натерпевшиеся в ожидании, дергающиеся каждый час при очередном переносе задержки, объявляемом по вокзальному радио, и, слава богу, дождавшиеся и усевшиеся на свои места, - измученные и смертельно уставшие пассажиры, наконец, разжались и начали проявлять свою сущность. Одним хотелось пить, другим курить, третьи просились в туалет, четвертые ворчали, чтобы сосед не толкался, да чтобы сзади в спину не упирались колени, да чтобы не орал младенец; они ждали, когда их, наконец, накормят и можно будет подремать. Некоторые с ужасом вцепились в подлокотники: они разожмут пальцы, может быть, только в наборе высоты после взлета. Кто-то просил гигиенический пакет... нет, два... и рядом: "и мне тоже"... Иной разложил на коленях ноутбук и углубился в работу - таких, с ноутбуком или раскрытой книгой, было, может, человек пять.

Колоритный мальчик, ортодоксальный еврей, в своей тюбетеечке, разложил на коленях толстую книгу, листая ее справа налево, водил пальцем по крупным непонятным знакам и, раскачиваясь взад-вперед, молился; пейсы качались в такт.

Один из самых уж замордованных пассажиров сорвался и стал орать на бортпроводницу, та начала что-то ему доказывать... Ольга Ивановна с застывшей дежурной улыбкой подбежала улаживать конфликт, тихонько пеняя молодой девчонке, что та поддалась на провокацию; потом схватила микрофон и проникновенным голосом стала уговаривать пассажиров снять сумки с багажных полок. В открытую дверь пилотской кабины обрывками доносилось: "для вашей же безопасности... снимите вещи... сволочи!" Не успело ошеломленное ухо капитана убедиться в столь явно выраженной недоброжелательности, как в динамиках повторилось: "с полочек, с полочек сумки снимите, пожалуйста". Ну, слава богу, ослышался...

Каждый раз, видя и слыша суету в салонах перед полетом, Климов испытывал внутри сложное ощущение, которое потом, в продолжение всего полета, будоражило привычные размышления о сути его работы в небе. Оно складывалось из осознания чувства беспомощности этих, доверившихся ему, капитану Климову, полутора сотен людей, заглядывающих в глаза со страхом, любопытством и надеждой, - и гордости за то, что именно он-то, вот здесь, сейчас, - и справится с полетом, вот этими руками. А кто же еще.

В долгих полетах, вися между небом и землей, он задумывался о философии и психологии пассажирских перевозок. Он задавал себе вопросы, которые должны вставать в небе перед каждым зрелым человеком: о страхе и трусости, о труде, о мастерстве, об ответственности, о жертвенности, о предназначении и подвижничестве, о смене поколений, о путях прогресса. Хлеб насущный теперь интересовал его, старика, только как средство поддержания жизни.

Последнее время, в связи с рядом катастроф и поднятой вокруг них общественной шумихой, Климов размышлял, ни много ни мало, - о судьбах цивилизации. Он как раз нынче перечитывал "Машину времени" Уэллса; потрепанная книга и сейчас лежала в его потертом летчицком портфеле, рядом с бритвой и парой чистых носков.