Криста Вольф - Кассандра

Каким же ребенком оставался мой старший брат Гектор! Я гневалась на Гекубу, которая его изнежила и держала за маленького. Я считала, что по справедливости она должна защитить его. К моему изумлению, у нее сидел Анхиз, многолюбимый отец Энея. Не было никаких сомнений — Гекуба, моя мать, обратилась к нему за утешением, ибо ничего, совсем ничего нельзя было сделать для Гектора, они возводили его в первые герои. Гектор — Темное Облако! Среди моих братьев были более подходящие для такой роли. Но Эвмел пожелал уязвить царицу через ее любимого сына. Не прояви себя Гектор как герой, и он и его мать станут посмешищем города. Если же он будет, как от него требуют, первым в бою, он погибнет рано или поздно. Проклятый Эвмел! Гекуба поглядела на меня и сказала: «Проклятая война». Мы молчали, все трое. С такого молчания, разделяемого многими, начинается протест.

Анхиз. Был бы Анхиз здесь, со мной, все можно было бы перенести. Он не позволил бы возникнуть страху перед тем непереносимым, что может случиться. Да, бывает непереносимое. Но зачем его бояться так задолго? Почему не жить просто и, если возможно, радостно? Радость — вот его слово. Постепенно я поняла, откуда она берется: он видит людей, и прежде всего самого себя, насквозь и из этого извлекает удовольствие, а не отвращение, как Пантой. Анхиз был свободный человек. Нет, есть. И о тех, кто желает ему зла, он тоже думает непредвзято. Об Эвмеле, например. Мне никогда не пришло бы в голову говорить об Эвмеле без предубеждения, весело. Не бояться его и не ненавидеть, а попытаться его понять и посочувствовать ему. Примите во внимание, настаивал Анхиз, у него ведь нет жены, никакой женщины рядом. Вы, женщины, не подозреваете, что это значит для мужчины. Он должен принуждать рабынь жить с ним. И он нюхом чует ваше злорадство. Такой человек, как он, чует все, что происходит вокруг него. Он такой же, как мы все, он хочет вернуться туда, где ему было хорошо, к вам под бочок. Вы ему в этом отказываете. А он мстит за себя. Видите, как просто. Шаг навстречу с вашей стороны — и он выздоровел бы, кто знает.

Как мы набросились на него. Зло как недостаток? Как болезнь? Значит, оно излечимо? Ну, предположим так, но, пусть он согласится, не у Эвмела же оно излечимо? Но он оставался при своем: этот человек — порождение Трои, точно так же, как, скажем, царь Приам. Анхиз со смехом отстаивал неслыханное, тут уж он хватил через край. «Эвмел, — закричала я, — ошибка природы, нечто вроде несчастного случая, просчет богов, если такое существует. Если они существуют. В то время как Приам... как Приам...» — «В то время как Приам, — сказал Анхиз сухо, — берет Эвмела к себе на службу. Прав я? Тоже ошибка?» — «Конечно!» — «Следовательно, случайность?»

Что сказать на это? Как я сопротивлялась, как не хотела признать, что Приам и Эвмел нуждаются друг в друге. Несколько недель избегала я Анхиза, пока не произошло немыслимое: дворцовая стража не допустила Гекубу участвовать в заседании совета. Теперь, подумала я, услышав об этом, теперь рухнет порядок во дворце, и сама удивилась, что думаю об этом без страха и с восторгом ожидаю перемены, которая теперь стала неизбежной. Не случилось ничего. Не поднимая глаз, — рассказывала Гекуба, моя мать, в хижине Анхиза, куда я, задыхаясь, примчалась, — не поднимая глаз, все мужчины проследовали мимо нее в совет. «И мой сын Гектор тоже, — сказала Гекуба горько. — Я загородила ему дорогу. Смерила его взглядом, ну, вы знаете, как я умею смотреть». — «Пойми же, мать, — сказал он. — Тебя хотят пощадить. То, что сейчас, во время войны, мы обсуждаем в совете, не женское дело».

«Конечно, — сказал Анхиз. — Это становится детским делом».

Все, что ее угнетало, царица обсудила с ним. Мне было неловко видеть мою мать и отца Энея на равных. Но я согласилась с ней: с Анхизом все делается легче. Он почитал Гекубу, и было видно, что он почитал бы ее не меньше, не будь она супругой царя. Со мной он обращался как с любимой и уважаемой дочерью, но не упоминал своего сына Энея. Его нежность была столь же чиста, как и его веселость. Не только подвижное лицо, но весь высокий голый череп выражал то, что он чувствовал. Ойнона, любившая Анхиза как отца, говорила: рот его смеется, но лоб печален. Интересно было наблюдать за его руками. Они вечно резали или хотя бы ощупывали кусок дерева, а глаза приглядывались, выпытывая, какие свойства или образы таятся в этом чурбачке. Никогда не срубил он дерева, не обсудив с ним этого предварительно и подробно, не опустив в землю семя или отросток, взятые от него, чтобы обеспечить продолжение его жизни. А фигурки, которые он вырезал, пока мы сидели вместе, он дарил нам на память. Увидев в каком-нибудь доме фигурку, вырезанную Анхизом (человека ли, зверя ли), ты знал, что здесь можно говорить свободно, что в любых обстоятельствах, сколь затруднительны бы они ни были, ты найдешь здесь помощь. Когда греки устроили резню амазонок, мы прятали Мирину и нескольких ее сестер в хижинах, где внутри у входа стояли теленок, коза или свинья, вырезанные нашим Анхизом. Женщины молча вели амазонок к огню, давали какую-нибудь одежду и совали в руки, не знавшие женской работы, веретено, ложку или брали с ложа младшего ребенка и сажали на колени гостьям. Ни разу ни одна семья, где стояли Анхизовы фигурки, не подвела нас. Он знал людей. И в его хижину под фиговым деревом у Дарданских ворот приходили только те, кто ему был по нраву. Впрочем, он разговаривал со всеми и не отказывал никому, кто хотел его навестить. Он принимал и Андрона, молодого офицера, который приказал обыскать нас, когда мы провожали Брисеиду. Мне это было неприятно. Неужели Гекуба, которая часто навещала Анхиза здесь, чтобы не заставлять его приходить к нам во дворец, неужели Ойнона, Партена-няня и Марпесса, а то и Арисба — неужели они должны встречать здесь этого человека! «Почему же нет? — сказал Анхиз невозмутимо. — Лучше здесь, чем где-нибудь в другом месте. Поговори с ним. Чего тебе это стоит. Пока человек жив, он еще не потерян». Я не могла согласиться с ним, но мне стало стыдно. С богами, насколько я могла заметить, Анхиз не имел никакого дела. Однако он верил в людей. В этом он был моложе всех нас.

У него, под переменчивой листвой могучего фигового дерева, началась в середине войны наша свободная от забот и простая жизнь, беззащитная среди все растущей, вооруженной до зубов толпы. Перед моим неверящим взглядом внутренний порядок во дворце, казавшийся мне вечным, исчезал, как уносятся по реке сильным течением щепки, соломинки, травы. Самым сильным течением была партия царя, к которой я, его дочь, выходит, не принадлежала. Она состояла из молодых людей, которые собирались группами, высказывались громко, когда были вместе, постоянно чувствовали себя уязвленными и стремились отразить несправедливые обвинения, которых им никто не предъявлял. Они постепенно находили расторопных людей, певцов и писцов, снабжавших их неприглядное кривлянье выражениями: «не терять своего лица» и «не показывать своего влияния». Анхиз трясся от смеха. «Что это значит? — восклицал он. — Как будто можно потерять свое лицо. Или они, сами того не подозревая, дают нам понять, что лица, которые они обычно показывают, вовсе не их лица? Болваны».