Этгар Керет - Дни, как сегодня

Я побежал к машине. Брат сидел за рулем и нажимал на сигнал. Когда он увидел меня, то вышел наружу и поспешил мне навстречу: «Чего так долго? Я уже беспокоиться начал. Ну, трахнул?» (Элиза считает, что нехорошо говорить «трахать», нужно говорить «трахаться», поскольку это делают с кем-то, а не кого-то.) Я утвердительно кивнул головой.

— Мужик! — брат хлопнул меня по плечу и с демонстративным почтением открыл для меня водительскую дверь. — С этого дня никто не сможет назвать тебя ребенком.

И я рулил всю дорогу домой. По радио брали интервью у одного человека, который переплыл Ла-Манш стилем баттерфляй с целью собрать деньги для кампании за мир во всем мире. А я все думал про себя, насколько был прав мой брат: стоит тебе один раз трахнуться, как весь мир вдруг кажется другим.

В аду меня запихнули в котел с кипящей водой. Моя кожа покрылась волдырями, плоть начала вариться, и я непрерывно кричал от боли. Там установлены огромные телевизионные экраны, на которых можно наблюдать за тем, что происходит в раю. Мучиться и завидовать, видеть и страдать. Мне показалось, что на экране я мельком увидел его, играющего в гольф или крикет, или что-то такое. Камера на секунду показала вблизи его улыбку, а потом сразу другая сцена — парочка занимается любовью.

Однажды, когда после всего мы лежали рядом, жена сказала мне: «Семь лет ты уже работаешь на них, из кожи вон лезешь, берешь работу на дом, а сейчас, когда наступил решающий момент, они не хотят дать тебе статус постоянного работника. И знаешь почему? Потому, что ты не можешь подать себя. Посмотри, например, на Каценштайна».

Я посмотрел, например, на Каценштайна. Всю свою жизнь я смотрю, например, на Каценштайна. Я пошел принимать душ, но не было горячей воды. Нагреватель испортился. Я мылся под холодной водой. У Каценштайна наверняка установлен солнечный бойлер.

В средней школе меня не приняли в специализированный класс. Мама из этого сделала целую историю. Все время плакала и говорила, что из меня ничего не выйдет. Я пытался объяснить ей, что трудно поступить в специализированный класс, что только десять процентов прошли, самые головастые.

— Сегодня в магазине я встретила Мирьям Каценштайн, — проговорила мама сквозь слезы, — ее сын поступил. Сын Мирьям Каценштайн умнее моего сына? Да ни в жизнь. Он только больше старается. А ты как будто специально так делаешь. Вгоняешь меня в такое отчаяние.

Куда бы я ни шел, он всегда был там, чтобы нас могли сравнивать, — в школе, во дворе, на спортивной площадке, на работе — везде. Каценштайн, Каценштайн, Каценштайн, Каценштайн. Не то, чтобы он был какой-то гений, нет. Обычный парень, звезд с неба не хватал, далеко не атлет и не такой уж сообразительный. В точности — как я, но только чуть-чуть более везучий. Чуть-чуть и еще чуть-чуть, и еще… Просто кошмар.

Я по собственной инициативе уволился с работы. Это стоило мне скандала с женой, но в конце концов она примирилась с этим. Мы переехали в другой город, далеко. Я работал там страховым агентом. Дела шли неплохо. Я не видел его где-то семь лет. Мне было хорошо, у нас родился ребенок. Тем временем в Швейцарии умер мой дед и оставил мне большое наследство. Возвращаясь назад из Базеля, в самолете я увидел Каценштайна, сидящего в первом классе. Когда я убедился, что это он, было слишком поздно. Самолет уже начал разбег по взлетной полосе. Я понял, что мне предстоят очень долгие пять с половиной часов.

Рядом со мной сидел какой-то раввин, который говорил, не закрывая рта. Но я не слышал ни слова. Все пять часов я просидел, уставившись в затылок Каценштайна.

— Посмотри на свою грустную жизнь. Ты пустой, лишенный ценностей человек, — нудел мне рав и постоянно приводил цитаты.

Я выпил апельсинового сока, а Каценштайн заказал «Джек Даниэлз».

— Посмотри, например… — сказал рав.

Не хочу. Я поднялся со своего кресла и бросился по проходу в конец салона. Стюардесса попросила, чтобы я вернулся на свое место. Я отказался.

— Вернитесь на свое место и застегните ремень безопасности, как… — Хотя она и закончила словами «как остальные пассажиры», в ее глазах я прочитал «как Каценштайн».

Я повернул рычаг на двери самолета и с силой толкнул ее плечом. Потоком воздуха меня вытащило наружу; наконец-то весь этот ад остался позади.

В потустороннем мире самоубийство все еще считается серьезным грехом, и никакие мольбы не помогли мне. Когда меня волокли в преисподнюю, я успел увидеть Каценштайна и остальных пассажиров самолета, приветственно махавших мне руками из окон экскурсионного автобуса, который вез их в рай. Оказалось, что четверть часа спустя после того, как я выпрыгнул, самолет разбился во время посадки, — какая-то редкая неисправность, один случай на миллион. Если бы только мне хватило капельки терпения высидеть на месте еще несколько минут, как все остальные пассажиры, как Каценштайн.

Когда я перешел в седьмой класс, к нам в школу пришел психолог и устроил нам тест на уровень развития. Он показал мне одну за другой двадцать разных картинок и спросил, что на них не так. Мне все картинки показались совершенно нормальными, но психолог заупрямился и снова показал мне первую картинку с ребенком.

— Что на ней не в порядке? — спросил он устало. Я ответил, что картинка в полном порядке. Психолог страшно разозлился и говорит: «Ты что, не видишь, что у ребенка на картинке нет ушей?» По правде говоря, когда я еще раз всмотрелся в картинку, то действительно увидел, что у ребенка нет ушей. Но картинка по-прежнему казалась мне в полном порядке.

Этот психолог определил меня как «страдающего от серьезных расстройств восприятия» и направил на курсы плотников. Там выяснилось, что у меня аллергия на опилки, и меня перевели к сварщикам. Дело у меня шло неплохо, но профессия мне не нравилась. Честно говоря, мне вообще ничего особенно не нравилось.

После окончания курсов я начал работать на заводе, который производил трубы. Директором был инженер, который окончил Технион. [33] Технион — Хайфский политехнический институт, один из наиболее престижных в Израиле технических вузов. Башковитый мужик. Если бы ему показали картинку с ребенком без ушей или что-нибудь в этом роде, уж он бы в два счета просек.

После окончания рабочего дня я обычно оставался в цеху, делал себе такие изогнутые трубы, походившие на извивавшихся змей, и пускал по ним стеклянные шарики. Я знаю, что это звучит по-идиотски, мне это даже и не нравилось, но тем не менее я продолжал. Однажды вечером я сделал такую запутанную трубу с множеством изгибов и колен, что, когда пустил в нее шарик, он не выкатился из противоположного отверстия. Сначала я думал, что он застрял где-то там в середине, но после того, как закатил в нее еще около двадцати шариков, я понял, что они просто исчезли.