Станислав Дыгат - Диснейленд

– Мне никогда не снится такая ерунда. Раз ты знаешь мою маму, почему же ты говоришь про нее «старенькая»? Видно, ты ее все-таки не знаешь.

– Ох, Дорота. Я просто пошутил.

– По твоему тону трудно было понять, что ты шутишь. И за что она меня не любит, эта Агнешка? А ты, оказывается, у нее под башмаком.

– Дорота, иди-ка ты домой. Может, твоей маме нужно куда-нибудь пойти.

– Ох, боже мой, я совсем забыла, что она собирается на концерт.

– Ну вот! Тебе следует поторопиться.

– А кто там играет и на чем?

– Кажется, пианист с мировым именем.

– А плевала я на него…

– Дорота, до свидания!

– Постой, я сейчас уйду. Только провожу тебя до угла Крупиичей. Не знаю, почему мне сегодня так страшно хочется поболтать. А больше всего я люблю болтать с тобой.

– Ты не идешь с мамой на концерт?

– Ты что? Чтоб я пошла на концерт в филармонию? Меня это абсолютно не волнует. Такая скучища, хуже не придумаешь! Ты, конечно, потащишься со своей Агнешкой.

– Конечно, пойду. А то как же? Ведь это – мировая знаменитость.

– А мне какое дело, что он – мировая знаменитость, если он нагоняет на меня скуку? Да будь он хоть в пять раз знаменитей, я бы все равно не пошла. И не стала слушать пианистов, исполняющих в филармонии всякую чушь. Пожалуй, я пошла бы на Падеревского. Да, на Падеревского пошла бы.

– Падеревский умер.

– Ну, если он был бы жив.

– Почему именно на Падеревского?

– Не знаю. Но Падеревского я хотела бы послушать. А на этого не пойду. Мучайтесь одни. А я пойду в кино. У меня есть контрамарки.

– Киношник в очках дал, который тебя обхаживал?

– Ну и что? Да, он.

Мы дошли до Крупничей.

– До свидания, – сказала Дорота. – Я собиралась проводить тебя только досюда и дальше не пойду, даже если бы ты умолял меня.

– Я постараюсь мужественно перенести этот удар. До свидания, Дорота!

– Bye, bye, darling. [7]

Она удалилась. Довольная собой, лишенная всяких комплексов, настолько естественно излучая жизненную энергию, словно для нее это было таким же обычным делом, как носить шляпку. Едва я остался один, меня снова охватило беспокойство. Болтовня Дороты заглушала его. Теперь оно решило отыграться – и немилосердно. Я ускорил шаги. Может, ока не придет? Не придет, а дома я найду записку: «Я больше не приду, и, прошу тебя, не будем снова уславливаться. Ты понимаешь, что это бессмысленно». Мне стало стыдно. Даже в мыслях я был трусом. И вдобавок идиотом. По крайней мере, мысленно я мог решиться на мужественную и эффектную развязку. Ну, например, я говорю: это была шутка. Просто забава. Я мол, не думал, что ты примешь это всерьез. Когда я говорю это, мое сердце разрывается от боли. Она смотрит на меня удивленно и не верит. Однако ей придется поверить. Мало-помалу она начинает отдавать себе отчет в том, что произошло. Циничная ухмылка и скучающее выражение лица достаточно красноречивы. Она не догадывается, что я играю роль. Она поворачивается и молча уходит. Тогда на моем лице появляется выражение боли и отчаяния. С виду лицо спокойно. Но губы как-то странно сжаты. Кто умеет читать по глазам, тот увидит в них тоску и отчаяние. Минутное колебание. Бежать за ней следом, пасть на колени? Воскликнуть: «Как ты могла этому поверить?» Нет! Она должна уйти. Пусть 'уходит в отчаянии. Отчаяние исцелит ее, оно перерастет в неприязнь и презрение ко мне. Своего рода мужской вариант «Дамы с камелиями».

Боже! Какой я ужасный осел! Иногда мне казалось, что просто невозможно быть таким болваном. Тут тоже сказалось влияние кино. С тех пор как изобрели кино и оно обрело популярность, люди потеряли остатки непосредственности и свободы. Каждый кого-то играет, каждый подгоняет свою жизнь под ту кинодраму, которая ему особенно понравилась. Думаю, в той или иной мере этим занимаются все: министры, генералы, президенты, выдающиеся писатели, профессора и ученые. Может, и сам папа римский! Я дошел до Краковского парка. Было чуть больше половины шестого. Я свернул в аллею, ведущую к Черновейской. И еще издали увидел нашу скамейку. Она была пуста. Меня сразу охватил панический страх, что, если она не придет? Минуту назад я мечтал об этом. Но пустая скамья всколыхнула во мне чувства, о которых я забыл, уверенный в скорой встрече. А сейчас мне ничего на свете не нужно было, только бы увидеть ее. Я сел на скамью. Сидел и думал о своем одиночестве. Скрипнул гравий. Я в ожидании поднял глаза. Из боковой аллейки появился пожилой мужчина с красивой молодой девушкой. Девушка ужасно жеманничала. Кто это: отец или любитель клубнички? Они медленно прошли мимо, прогуливаясь. Я возненавидел их. За то, что они так жестоко разочаровали меня. Снова скрипнул гравий. И я вздохнул с облегчением. Это она с белым цветком шла и улыбалась мне. Я не поднялся со скамьи. Какое испытываешь облегчение, когда видишь наконец ту, которую ждал с таким нетерпением! Я не встал со скамейки. Не хотел галантным жестом обесценивать свою радость. Она даже не поздоровалась со мной. Просто села на скамью на некотором расстоянии от меня и гладила лепестки цветка, который держала в левой руке. Какое счастье, эта скамья уже не пустая.

– Здравствуй, – минуту спустя сказал я.

– Здравствуй, – отозвалась она, по-прежнему не глядя на меня. – Ты опоздал на целых пять минут.

– Прости… Постой, постой! Ведь это ты опоздала.

– Вот тебе наглядное доказательство, как часто наши представления ошибочны. Не доверяй внешним приметам. Очень тебе советую! На, держи! – И она протянула мне белый цветок.

– Это мне? – Я не знал, что с ним делать.

– Специально для тебя. Я была здесь до твоего прихода. Но ты опаздывал, и я решила пройтись, а по пути сорвала для тебя цветок. Красивый?

– Красивый, я никогда такого не видел. Я воткнул его в петлицу.

– Тебе часто дарят цветы?

– По случаю состязаний и прочей чепухи.

– Агнешка никогда не дарит тебе цветы?

– Агнешка? Скажешь тоже! Я сегодня поссорился с Эдвардом.

– Из-за чего?

– Я не хочу участвовать в мемориале.

– Почему?

– Не хочу. Не хочу, и все.

Мне очень хотелось участвовать в мемориале. Я мечтал об этом, и на то были разные причины. Но о. чем бы ни заговаривал в этот день Ксенжак, я ему перечил.

– Эдвард придает этому большое значение. Он говорил мне, что перевел тебя на более длинные дистанции, и у тебя есть шансы победить.

– У вас что, нет более интересных тем для разговоров?

– Мы любим говорить о тебе. Что в этом плохого?

Мне показалось, что я ее обидел. Я придвинулся и положил руку на ее руки. Ее рука оставалась неподвижной, словно задумчивой. Но вот пальцы дрогнули и слегка сжали мои. Потом она отняла руки, чтобы поправить волосы.

Пожилой мужчина с жеманной девицей возвращались. Они остановились неподалеку от нас и сели на скамью напротив. Нет, это не отец с дочерью. Хелена взглянула на часы.