Юрий Мамлеев - Сборник рассказов

"Укусить, укусить нужно, — размышляет веснушчатый мальчик. — А вдруг Анна Анатольевна знает мои мысли?!"…

Урок продолжается.

«Существую я или не существую»?! — взвизгнул невзрачный, но одухотворенный человечек лет тридцати пяти и по-заячьи нервно заходил по комнате. От умственного шныряния вены на лбу у него вздулись. «Вроде существую», — пискнул он, хлопнув себя по заднице. Потом подошел к шкафу и с плотоядным наслаждением, трясясь, выпил мутную брусничную воду из грязной чашки. Минуты две улыбался, а потом вдруг опять вспыхнул:

«И в то же время не существую!» И пнул ногой угрюменький чайник. Потом Анатолий Борисович (так звали героя) выскочил во двор.

— Хамье, перед глазами снуете! — прикрикнул он на соседей, которые боялись Анатолия Борисовича из-за его робости.

Ему вдруг захотелось завернуться в одеяло и долго, комком, кататься по полу. «Какой-то я стал воздушный и как будто все время утекаю», — подумал Анатолий Борисович.

— Побольше реальности, побольше реальности! — провизжал он вслух себе, соседям и кому-то Неизвестному.

Последнее время что-то в нем надломилось. Это уже был не тот Анатолий Борисович, который мог бороться и быть возвышенным. Ему все стало загадочным. Загадочным и то, что он женился, и то, что ему тридцать пять лет, и то, что он родился в России, и даже то, что над ним висит, куда бы он ни пошел, — небо.

«Определенности никакой нет, — решил он, — и точно меня все время смывает. Как бы совсем не сдуло».

«Странное существо моя дочка, — думал Анатолий Борисович, проходя по темно-змеиному горлу выходной лестницы. — Бьет меня по морде. А когда я ее бью по заднице, — никак не пойму, хорошо мне от этого или плохо?»

Подойдя, вместо двери, к нелепой дыре, ведущей в серое, Анатолий Борисович увидел над ней лампочку.

«Надо бы ее проучить», — подумал он и швырнул туда камень. Лампочка разбилась. «На сколько минут мне будет легче от этого?» — обратился он к своему внутреннему голосу.

Наконец Анатолий Борисович выскочил на улицу. На мгновение ему показалось, что все, что он видит, — фикция. «Юк-юк», — довольно пискнул он в ответ. «И все-таки я не существую», — подумал он всем своим существованием и подошел выпить воды. Потом все стало на место.

«Как складывалась до сих пор моя жизнь, — рассуждал он, делаясь все незаметней. — Был период — я играл в карты. Тогда я был счастлив. Был период величия. Без него я не прожил бы дальше». Анатолий Борисович ускорил шаг и шел прямо по улице навстречу ветру.

«Утекаю я куда-то, утекаю, — думал он. — О, Господи!»

Мир давил своей бессмысленностью. «Это потому что он меня переплюнул, отсюда и его бессмысленность, — решил он. — Даже столб, неодушевленный предмет, и тот меня переплюнул».

Анатолий Борисович углублялся в город.

Все казалось ему абстрактным: и высокие, уходящие в засознание линии домов, и гудки машин, и толпы исчезающих людей. А собственная жизнь казалась ему еще худшей, еле видимой, но настоятельной абстракцией.

«Реальности никакой не вижу», — слезливо подумал он и хотел было хлопнуть в ладоши.

Наконец Анатолий Борисович подошел к разномирному зданию своей службы, юркнул мимо толстых тел, за свой стеклянно-будничный столик.

Кругом сновали разухабистые, в мечтах, рожи, трещали машинки, а перед Анатолием Борисовичем лежала груда бумаг. Ему казалось, что все эти бумаги говорят больше, чем он.

Анатолий Борисович подошел к окну.

«А вдруг сбудется, сбудется», — закричалось у него в глубине.

Должно «сбыться», должно, — не навсегда же таким он создался. Тихонько, растопырив ушки, Анатолий Борисович прислушался. Ничего не услышав, сел за столик и почувствовал, что вся его жизнь — как урок геометрии.

«Каждый предметик: стульчик, чернильница — далекий и как теоремка», — подумал Анатолий Борисович. Все входили, уходили и были за чертой.

Вскоре Анатолий Борисович вышел. И больше уже не приходил. А через месяц следователь Дронин в деле на имя Анатолия Борисовича поставил последнюю и единственную запись: «Бесследно исчез» — и захлопнул папку.

— Ты будешь кушать эту подгоревшую кашу? — спросила пожилая и в меру полная женщина своего мужа.

Муж что-то ответил, но она сама стала есть эту кашу. Ее звали Раиса Федоровна.

«Что я буду делать сегодня, как распределю свой день, — подумала она. — Во-первых, пойду за луком».

Она представила себе, как идет за луком, представила хмурые знакомые улицы, и говорливых таинственных баб, и сосульки с крыш — и ей ужасно захотелось пойти за луком, и на душе стало тепло и интересно.

«А потом я вымою посуду и полежу», — мелькнуло у нее в голове.

— Сына пожалей, — пробормотал ее муж.

Но он очень любил жену и поцеловал ее. На минуту она почувствовала тепло привычных губ.

— Вечно стол не на своем месте, — решила она и подвинула его влево.

Затем она пошла в уборную и слышала только стук своего сердца. Потом, выйдя на улицу, она встретила своего двенадцатилетнего сына; он шел из школы, кричал и не обратил на нее внимания. Раиса Федоровна, зайдя на рынок, медленно закупала продукты, переходя от лавки к лавке. Около нее ловко суетились, толкая друг друга, покупатели, протягивая свои рубли, оглядывая продукты полупомешанным взглядом.

— Вы опять меня обворовали, — услышала Раиса Федоровна голос и почувствовала, как ее тянут за живую кожу пальто. Тянула соседка.

— Препротивная женщина, — тотчас заговорила, оглядывая Раису Федоровну, толстая старуха в пуховом платке. — Скандалистка. Я жила с ней один год и не выдержала. Прямо по морде сковородкой бьет…

— Ужас, — вторила ей другая. — Я в таких случаях всегда доношу в милицию.

«Как же я распределю теперь свои деньги, — думала Раиса Федоровна, возвращаясь домой. — Тридцать рублей я этой дуре отдам… А сегодня пойду в кино».

В переулке, по которому она шла, было светло и оживленно, и люди напоминали грачей. Но ей почему-то представилось, как она будет ложиться спать и посасывать конфетку, лежа под одеялом.

И еще почему-то она увидела море.

Войдя в квартиру, она услышала голос соседки, доносившийся из кухни:

— Помыть посуду надо — раз; в магазин сходить — два; поесть надо — три.

— Мы все ядим, ядим, ядим, — прошамкала живехонькая старушка, юркнувшая с пахучей сковородкой мимо Раисы Федоровны. — Мы все ядим.

— Я уже два часа не ем, — испуганно обернулась к ней белым, призрачным лицом молодая соседка.

— Я Коле говорю, — раздался другой голос, — не целуй ты ее в живот… Опять все у меня кипит.

— Ишь, стерва, — буркнул кто-то вслед Раисе Федоровне.

— Почему, она неплохая женщина.

«… Утопить бы кого-нибудь, — подумала Раиса Федоровна. — Ах, чего же мне все-таки поесть… Утку».