Алла Боссарт - Новый русский бестиарий

– Да? А чья идея насчет невинной крови была?

– Твоя, Павлик, твоя… – усмехнулся голубь. – “Жертва – невинна, кровь – обильна”, – я говорил с тобой, дураком, о природе вещей. Ты же, послушный рабской своей натуре, трактовал мой тезис как приказ.

– Но… – Павел растерялся.

– Никаких “но”. Победа в единоборстве – это победа над собой и шаг к самопознанию. Парадокс же, извини меня, конечно, за выражение, в том, что, познав себя, ты познаешь противника, больше того, познаешь мир, в том числе неистребимую природу зла. Таким образом, ты теряешь главную цель. Мало того. Ты заводишь в тупик своих друзей, Кента и

Олжаса, цель которых – служить тебе. Когда у тебя не будет цели, как, скажи на милость, будут они тебе служить? Поэтому, Павлик, выход для тебя один: сменить цель. Понял, нет?

– Не понял, – сказал Павел. – Мне что же, бросать это дело? Пусть сволота живет, что ли? А я? Только, можно сказать, из-под ярма вышел, зажил по своему закону и праву – опять, что ли, как скотине, к общему корыту?

– Ах, Павлик! – пригорюнился голубь, и мутная слеза скатилась по его щеке и повисла на кончике клюва, подобно маленькой сопельке. – Вы, хищники, считаете себя хозяевами по жизни и сильно ошибаетесь.

Потому что вы есть рабы. Рабы своего глада и жажды. Истинные хозяева мы – вегетарианцы, типа единорогов и птиц. Ибо не отягощены желаниями. Кровь наша – чистое серебро, ваша – вкрутую сварилась от жадности. А насчет права и твари дрожащей – это мы, Павлик, в средней школе проходили. Не дорос ты до права. Рано в капитаны вышел. Посиди-ка на веслах, так оно вернее будет.

– Ах ты, помойка, – удивился Павел, к слову сказать, и сам вегетарианец, – морали мне тут читать!

Прицелился и пустил правого от борта в лузу, где нахохлился отставник.

Глядь – а там уж и пусто. Сгинул, трепло пернатое, как не было.

…Олжас сильно тосковал по Диляре. Иногда он набирал через восьмерку алма-атинский номер и на пару минут припадал ватным ухом к раздраженным вибрациям в трубке, образующим на нервных клетках мозга отпечаток образа любимой. Когда в это утро, проснувшись, он вновь обнаружил клейкую сырость в трусах, Олжас решился. Конечно, Павел отпустил бы его и так, но признаться железному хозяину в слабости?

Олжасу даже мысль об этом была невыносима.

Все хозяйственные, в том числе и денежные дела Павел давно переложил на практичного казаха. А баксов двести-триста, которые Олжас собирался снять со счета на билет до столицы своей любви, никак, по его подсчетам, не отразились бы на общей размашистой картине кредита.

В бильярдную казах вбежал с выпученными, насколько вообще это было возможно в его случае, глазами и повалился на колени. Однако Павел к иссякшему в одночасье источнику существования отнесся на удивление спокойно, только зубами скрипнул в адрес сизокрылого учителя марксистско-ленинской философии. “Сколько веревочке ни виться, – успокоил товарища, – без “нз” не обойтиться”. Вот и пригодились цацки, которые забирал, не глядя, горстями из каждого разоренного гнезда – на черный день.

К вечеру поступила очередная информация от Шварца – о курьере, взятом в Керчи. За пару дней перевели в нал пяток небольших брюликов и снарядились.

А ранним утром в день отъезда разразилась уже беда настоящая. Верный

Кент, первый нюхач страны… Дважды во взрослой жизни плакал Павел

Дуров, борец с мафией и отдельными ее гадами, белобилетник по необратимому расстройству психического аппарата. Первый раз – в ободранной до плинтусов подольской комнатке: над невестой, гниющей от СПИДа. И вот сейчас, лежа в осенней грязи, Вепрь скулил и выталкивал лающие рыдания, обняв холодеющее под рукой рыжее, оскаленное, лохматое, в запекшейся на разорванном горле крови.

Охрана особняка по-соседски Павла знала и пропустила. Буля, мерзкую тварь, Вепрь пристрелил, едва тот поднял свою свинячью морду с коврика у камина. Прикрываясь хозяином, отошел к позиции, подготовленной Олжасом, и рванули. Джип быстро ушел от погони, достиг леса, свернул с просеки в болото. Когда запихивал мудаку в штаны шашку толуола, жирный мудак обосрался. “С облегченьицем”, – оскалился Вепрь. Отойдя с Олжасом подальше в лес, посмотрели, как горит. Горело как надо. “Жалко?” – спросил Павел Олжаса про джип.

Немой понял и покрутил головой. “Мне тоже. Мне теперь, Китаец, ничего не жалко. Даже тебя”.

В Керчь улетали, зная, что насовсем.

Сумасшедшего Гагика, что держал весь крымский рынок порошка, ширева и дури, Вепрь даже не искал. Шел на запах, как по компасу.

Ночью залезли с магнолии к старой чуме в спальню, девку в темноте быстро вырубили, паразиту же Павел шепнул: “Подыхать, дедушка, будешь страшно. По моему рецепту – в вареной крови”. – “Сколько?” – изготовился к базару голый и оттого потешный безумец. “Лимончиков пять-шесть накосил?” – ровно втрое занизил планку обновленный Вепрь.

“Дам”, – легко согласился приговоренный. “Мы стариков не обираем, боже упаси. А тебе, гниль, на пенсию пора. Понял меня?” Для убедительности Павел слегка сжал пальцы на дряблой шее и продиктовал

Гагику условия для продолжения дальнейшей жизни на этом свете.

Назавтра Гагик Керченский собрал весь гадюшник, человек сорок, вплоть до гонцов и варщиков, и объявил о закрытии бизнеса, что с учетом специфики его мозга никому особо странным не показалось.

Персоналу дал честный расчет, купцам – совет жить не по лжи и закатил в конце шикарную пирушку с осетрами.

Павел, верный слову, нес дневную вахту по охране, и это было надежней целого взвода спецназа. Ночью оставлял на хозяйстве Олжаса и совершал десант по отслеженным адресам, вырезая керченскую мафию по одному.

Детей он больше не жег, женщин не насиловал, а через год-полтора и вовсе одомашнился, угреша сердцем, и привязался к своему психу, как к родному, и стал ему служить от всей души, не за идею, а по любви и за деньги, как нормальный человек.

Так, сменив цель, Вепрь очистил все пять чакр: сексуальную, желудочную, сердечную, дыхательную и головную, распечатал пути к самопознанию и узрел откровение. И все мировое зло, так и так неистребимое, стало ему, как говорится, по фигу или же по барабану.

“- Что за вид, майор? – грозно нахмурил орлиные брови Куратор. – Где ваши наушники?

Я щелкнул каблуками и с ужасом обнаружил, что отсутствует также левая шпора, отсутствия которой Куратор пока не заметил, невзирая на свою орлиную наблюдательность. Дело пахло гауптвахтой…” – Никита перечитал написанное и решительно вычеркнул простецкое “дело пахло”.

“Гауптвахта! – тревожная стрела пронзила мою грудь…” Нет, тоже нехорошо. Получается, что испугался он, мужественный и честный офицер внешней разведки разреженных слоев (ВРРС), какого-то там наказания, в то время как драма заключалась в потере им бдительности, а также в преступной халатности по отношению к Службе.