Алла Боссарт - Рассказы

Бобочка выдвинул до конца нижний ящик комода, вытащил сверху несколько простыней…

…Распашонки, вышитые рубашечки, чепчики, вязаные башмачки, бархатные штанишки, матроски, маленькие пиджачки, курточки, сандалии, панамки, рукавички, трусики, маечки, костюмы побольше, рубашки, галстуки – все новое, хрустящее, с ярлыками, в прозрачных пакетах… Изумленная Катя развернула большой сверток: черная дорогая торжественная тройка с белой шелковой свадебной хризантемой в петлице двубортного пиджака.

Маргарита тихо плавала в мартовских волнах, спокойная за сына, за Павла, за Петеньку, за Верочку, за Астру, за всех, кто терпеливо ждал ее за длинным столом. Боль угасала, запаивала прозрачную колбу радужной пустотой.

Нагромождение вещественных, но неубедительных доказательств: пеленки в желтых пятнах, мокрые, тяжело обвисают, тяжело пахнут; кожа, прижатая к другой коже, влажная, скользит, и хлюпающий звук, и насосом гонит цветение от пяток к бедрам, животу, горлу, и гроздь судорог вызревает стоном; и это похоже на агонию; и салют белых ядер взрывается в больной спине, и в голове, и в мутных глазах, и ледяным огнем стискивает щиколотки; и это похоже на агонию; и кляксы крови на книжном развороте мешают грациозным француженкам грациозно обманывать тщеславных мужей; и сухой топоток множества когтистых лапок, оплетающий тюфяк на холодном полу, как клейкой паутиной, и это так страшно, что невозможно ослабить мышцы накрепко зажмуренных век; и это похоже на агонию; и гадкая рыжая рука с грязными ногтями, потная, больно сжимает и шарит, и белый электрический свет режет, как бритва, и так день за днем, чтобы сохранить брата Петеньку; и это больше всего похоже на агонию.

Нового итоговое переживание не содержало. Раздробленное, как лабораторное стекло под каблуком, оно заряжает всякий кусок жизни, рвет и без того условную границу. Так провисает от малой капли пленка поверхностного натяжения, и вода выходит из твердых стеклянных берегов прямо в воздушную среду, темную, если, допустим, проблема с проводкой, но, как правило, щедро иллюминированную. Так происходит естественное смешение агрегатных состояний, каждое из которых в равной степени – как реальность, так и наоборот. Как лично вам угодно и удобно.

Глупое барахло расступилось, ослабило хватку. Пластмассовый абажур поник на сношенном каркасе, и коричневый ободок старой прорехи стал растекаться вширь. И вот уже едкие лезвия пламени прорезали себе новые дорожки, и мятый уродливый колпак преобразился и зацвел, и цветение перекинулось на ожившую штору…

Насосом гонит вешнее набухание вытяжка форточки, прыгает золотая рысь сверху на загривок рыхлого, оседающего сугроба под окном, и через пять минут фестиваль огня гудит на всем квадратном пространстве с реальной, но в то же время условной, знаковой, идеальной стороной в четыре метра.

И в нем, дождавшись своего часа, мечется в пьяном свадебном танце черная тройка с бутоньеркой, а искра маленькой старушки без задержки свистит в аэродинамической трубе, чтобы влиться в ненасытный реактивный вихрь, который хулиганит, и дразнит, и заставляет картаво кричать во сне полоумного учителя калужской гимназии.

/

Что может быть тягостнее наивной женщины тридцати лет? Только сорокалетняя наивная женщина.

Так рассуждал на лету поэт Кастальский, сковыривая неаккуратными ногтями крышечку-бескозырку с бутылки водки “Московская особая”, которую купил себе в воздушную дорогу в гостиничном буфете с большой наценкой. Можно было купить и в гастрономе, дешевле, но Кастальский ненавидел продуктовые магазины в чужих городах, все еще нищие и пропитанные специальной большевистской вонью практически везде за пределами Москвы, даже в таком крупном и великолепном городе, как этот город-порт О., где кооперация с трудом только встает на свои хилые ножки.

С данной сорокалетней женщиной лет сорока двух, если вычесть косметику и прочие маленькие уловки, Евгений Адамович познакомился буквально накануне, в великолепном городе-порте, над которым сейчас набирал высоту. Оба оказались там по казенным надобностям.

Женщина обладала крепкой специальностью Петра Первого – корабел и проживала в одноименном бурге, стационарно работая в должности ведущего инженера на кораблестроительном заводе. В город-порт прибыла с целью ревизии вентилей в машинных отделениях стаи своих сухогрузов.

Евгений Адамович, как уже было отмечено, жил сочинением стихотворных произведений и присутствовал в городе-порте (или все-таки порту?) по приглашению Черноморского пароходства, отмечавшего свой профессиональный морской праздник – День, допустим, флибустьера.

Будучи богатой структурой, пароходство зазвало на праздник кучу всякого народа (за деньги), в том числе и автора популярной песни

“Где ты, черноморская русалка, где теперь штормят твои глаза?”. С этого шлягера, входящего в непременную обойму кабацкого репертуара от Куршской косы до Сахалина, Кастальскому который год капали мелкие денежки, спасая его порой от полной, можно сказать, безысходности и депрессии.

В ходе художественной части торжества Евгений и был женщиной-корабелом замечен и отмечен, хотя и не узнан. А между тем давеча она холодно спускалась с ним в лифте в гостиничный буфет.

Итак, она звалась именно Татьяна. Осмотр вентилей в целом можно было считать завершенным. Довольная собой, сидя в отличном (и очень дорогом) “маленьком” платье среди белых кителей, словно муха в пачке рафинада, Татьяна совершила открытие Кастальского. Заунывное чтение поэта, его невыразительный голос, мрачные брови и размашистые рифмы увлекли ее дыханием какой-то иной жизни, намеком на некую тайную свободу… Она была корабелом с запросами; внимательно дослушав долговязого неопрятного человека в круглых очочках, как бы прячущего свой нелепый рост за страшной сутулостью (практически горб), Татьяна подумала, что неплохо бы с ним – ну, как это говорят, – познакомиться, что ли. При этом не надо забывать, что дома в

Петербурге у нее оставался, прямо скажем, муж-коллега (совсем неплохой армянский мужчина-горнолыжник, по имени, как ни странно,

Гамлет, что для мужчин этой нации, впрочем, дело обычное), а также двое красавцев-полукровок пубертатного возраста.

В гостинице обнаружилось, что номера у них на одном этаже – буквально через стенку. Татьяна сама по себе женщина была прямая, а после банкета у моряков и вообще осмелела: возьми да и зайди к

Кастальскому по-соседски за ножом, несмотря что за полночь.

Незатейливый мотив был правильно расценен поэтом как чистая условность и вызвал улыбку. Вернее, даже усмешку. Усмешка оказалась неприятной. Да и сам поэт, будем откровенны, не особенно радовал собеседника обаянием, являясь человеком сумрачным, презрительным и равнодушным к каждым отдельным людям. Он внимательно прислушивался к себе и знал себе цену. Цена была высокой.