Илья Кочергин - Я внук твой …

Аля правильно, наверное, сделал, что удрал из Ирака. Рассчитывать слишком сильно на любовь Аллаха в этих делах опасно. Иногда Он может подарить тебе счастливую возможность пострадать за веру. И Аля после окончания института принялся искать себе (и своей молодой русской жене) новую родину. Он съездил в Англию и Канаду, где его дядьки имели бизнес, где они обещали ему помочь начать свой. В Лондоне боевики из ИРА устроили взрыв в магазине, из которого он вышел десять минут назад. Это было знаком. Запад и заодно с ним Новый Свет не устроили осторожного иракца. Он выбрал Волгоград. Здесь спокойно, сказал Аля. Я уже давно ничего про него не слышал, только знаю, что супруга его, вроде бы, бросила через пятнадцать лет совместной жизни. Но зато я недавно прочитал в газете, что ИРА сложила оружие.

После разговора с женой я отправился дальше и попал на центральную площадь Гран пляс. Оттуда я уже знал дорогу к Каса Лингва. Мне еще оставался час до назначенных четырех, поэтому я зашел в кафе

“Гринвич”. Я вспомнил это название, меня хотели отвести туда Пит с

Петрой, но оно в тот вечер было уже закрыто. Они сказали, что это чудесное молодежное, даже студенческое заведение. Я уселся у окна на красный диванчик и попросил два красных вина у пожилой, строгой официантки. Она не хотела говорить и понимать по-английски. Пришлось подбирать слова на французском. Брюссель, говорят, такой город – мульти-культи, толерантный, и тут – на тебе.

Уж рядом с центром, в молодежном кафе, как не понять рэд вайн? Не захотела просто, строгая очень.

Она принесла мне бокал и, как только он опустел, молча повторила.

Потом встала у бара – локоть на стойке, другой уперт в бок. Волосы как будто и некрашеные, черты лица резкие и внимательные глаза. Лет тридцать назад она, наверное, была очень красивая. Но, по-моему, такая же строгая.

Посередине тихого зала, украшенного старомодными круглыми лампами, три старика склонились над шахматами – два играли, один советовал.

Вино перед съемками необходимо для драйва. Запах смогут почувствовать только сами телевизионщики, а зрители ничего не заметят. Зато я смогу говорить быстро и убедительно. Я смогу отвечать на любые вопросы и забыть о том, что уже два с лишним года ничего не пишу. И конечно, после съемок можно будет успокоиться пивком.

После съемок меня успокоил пивком Бенуа, фотограф из брюссельской газеты. Мы прошли обратно к центральной площади, Гран пляс.

– Ее, видишь, реставрируют по кругу. Когда заканчивают приводить в порядок последнее здание, первое уже успевает почернеть от выхлопных газов, и все начинается по новой. Я вспомнил Кельнский собор, который постоянно линяет, как живой.

Декоративные грифоны, каменные украшения осыпаются, и на их место прилепляют новые. Одна башенка еще черная, другая уже белая, третья

– в лесах. Иллюзия вечной молодости. Бодрый старый европеец с отличными новыми зубами.

Бенуа выбирает столик в кафе на маленькой улице, напротив дома, где жил шансонье Жак Брель. Он рассказывает о Бреле и разных сортах пива.

– Я специалист во всем кроме виски, – говорит он. – Вот этот

“Троппист”, например, дозревает, дображивает в бутылках. Знающие люди отличают пиво этого года от пива прошлого или позапрошлого по вкусу. Но я предпочитаю обычное “Леффе”. Потому что я просто люблю сидеть, потихоньку пить и болтать с друзьями. Пиво не ради пива, а ради разговора.

Он хочет приехать ко мне в Хеллебос и сфотографировать меня для своей газеты. Я говорю, что это можно сделать в любое время. Потом вдруг вспоминаю, что обычно писатели – занятые люди и имеют свои привычки и свой распорядок.

– Только, если это возможно, не раньше одиннадцати утра. Я работаю допоздна и потом отсыпаюсь.

Меня опять захватывает тоска, я даже боюсь прощаться с Бенуа. Мне страшновато опять оказаться в темном кабинете – напротив экрана ноутбука. Это ведь действительно может быть пугающим занятием – каждый день в течение нескольких часов ощущать импотенцию.

– Бенуа, тебе нравится то, чем ты занимаешься? Твоя работа?

– Да. Я же фотографирую! – он заговорщицки шепчет мне: – Дело в том, что я так избавляюсь от комплекса неполноценности. Это мой секрет.

– Хорошо, доверь его писателю.

– Я просто очень обычный человек, ничего интересного. Похожий на всех остальных. А все остальные – вообще одинаковые. Есть, конечно, сумасшедшие, но это неважно. А когда я делаю портрет, то все получаются очень разные, и мне говорят, что я поймал характер человека. Моя личность в другой личности – бах! – и получается характер. Ты понимаешь?

Бенуа ставит бокальчик на стол и глядит на часы. Потом улыбается.

– Я придумал это только что. На самом деле я необыкновенный, просто я очень люблю рассуждать во время пива. Тебе нравится, а?

Мы расстаемся с ним около Центрального вокзала, и после того, как он садится на автобус, я бегу в супермаркет. Две маленькие “Леффе” на дорогу, большую на вечер, виски, красное вино – две бутылки про запас, на всякий случай.

Маленькие “Леффе” я выпиваю на заранее приглянувшемся мне месте – на полдороге между Эрне и моей виллой. Там еще маленький каменный мостик над водоотводной канавой. Можно глядеть на проносящиеся в темноте автомобили, на свой велосипед, терпеливо стоящий, словно лошадь на привязи. Становится очень уютно, мне кажется, я буду потом вспоминать это место.

Через три дня меня привезли в город Намюр, я выступаю перед местной публикой в книжном магазине. Меня мудро напоили пивом перед встречей, знакомый уже десятиградусный “Троппист” заряжает энергией. Я стараюсь почувствовать, насколько он добродил.

Рядом со мной молодая критикесса из Туниса, которая не понимает по-английски. А то я мог бы ей рассказать про то, как я жил в ее стране, когда мне было два года. Вернее, я не смог бы рассказать ей ничего кроме того, что это было мое детство и мне кажется, что я иногда чувствую запах Туниса. Правда, когда мы с женой проводили в Тунисе медовый месяц, я так и не смог почувствовать того запаха.

Во время этого медового месяца Мохаммед повел нас на дискотеку в ночной клуб “Наполеон”. Когда я достаточно разогрелся тунисской

“бухой”, в клубе появились четверо здоровенных сенегальцев, и наши девушки – моя жена и русская подруга Мохаммеда – начали с ними танцевать. Девушки говорили, что просто прельстились размерами сенегальцев, танцевать с такими крупными, к тому же черными-пречерными мужчинами им еще никогда не приходилось. Для меня это было приемлемое объяснение, для Мохаммеда – нет.

Видно было, как затрепетали его ноздри, когда он подошел к самому низенькому из черных танцоров, в ухе которого торчал алмаз. Этого алмаза хватило бы на десять медовых путешествий. У них у всех было по бриллианту, у самого большого был самый большой. Потом Мохамммед крикнул мне: “Уводи баб”, и я , видя, как гордо встает из-за стола наш друг Маджиб, воспрянул духом. Один из сенегальцев толкнул