Валерий Попов - Горящий рукав

– Вот, Венчик, как ты просил! – сияя, доложила она.

Все больные, а в основном были прооперированные, хохотали, придерживая швы. Нонна радостно поглядывала на них. Друг Никита вытирал пот.

– Все! Иди! – сказал я ей.

– Хорошая у вас жена! – сказал мне сосед, интеллигентный старик.

– Ну как сказать…

В некотором смысле, конечно, повезло. Истории с ней происходили то и дело. Когда я только поступил в секретный почтовый ящик, меня в первый же день вызвали в отдел кадров.

– Это ваша жена? – мне показали в окошко. – Откуда она знает наш адрес?

Место, конечно, знали все, тут работало большинство наших выпускников, но радостно махать рукой в окно отдела кадров – это могла только она!

По работе мне регулярно приходилось уплывать. Возвращался я поездом.

Он долго шел по унылым северным местам. Помню ночь, какую-то унылую станцию. Пустая платформа тускло освещена фиолетовым светом.

Проводник, зевая, стоял у вагона. Потом сделал шаг. Двумя пальцами выдернул из урны бутылку и поставил на площадку. Я смотрел с отчаянием в темноту за платформой. И вот из этого я хочу что-то сделать, что-то написать, порадовать человечество? Чем? Вторую часть ночи я маялся на откидном стульчике в коридоре. Медленно светало, в кустах стоял мокрый туман. Туман был и в городе, пока я ехал на троллейбусе к дому.

Когда отсутствуешь даже недолго, всегда кажется, будто без тебя что-то произошло, причем обязательно нехорошее! Еще из автобуса пытался я разглядеть свои окна. Занавески вроде на месте, но это еще ни о чем не говорит! Я выскочил на тротуар, побежал к дому. Для скорости хотелось запрыгнуть в окно… спокойно, спокойно! Вошел в парадную, сел в лифт, поднялся, вставил ключ, со скрежетом повернул.

Запах в квартире прежний – это уже хорошо. Пахнет паленым, но по-хорошему. Знаю этот запах – перед уходом гладили, значит, ничего трагического не произошло. Еще – запах едкой вьетнамской мази: значит, дочка снова в соплях, но в школу все же пошла. Молодец! Хоть и не знала, что я сегодня приеду. Можно слегка расслабиться, неторопливо раздеваться, оставляя вещи на стульях. Никого! Тишина!

Блаженство! Я зашел в туалет, потом, сладко почесываясь, на кухню. И застыл! Жена и дочь тихо и неподвижно сидели на табуретках. Сколько ж они просидели не шелохнувшись?

– Ты? – проговорила жена. Лицо ее медленно приобретало нормальный цвет.

– А вы кого ждали?

– Да кого угодно! – мрачно произнесла дочь.

– Балда эта ключ потеряла! – уже весело заговорила жена. – Один ключ остался. Я позже уходила и ключ ей оставила в ящике, в газете, чтоб она вошла после школы, – и кто-то ключ из ящика спер! Сосед нам стамеской открыл. Так что, когда сейчас ключ зашуршал, мы кого угодно ждали!

– Но это всего лишь я. Да, с вами не соскучишься!

Да, напряг они умели создать! Вышли из дома втроем, и я последний наш ключ дочери отдал – из школы она раньше должна прийти.

Вечером возвращаюсь – обе на ступеньках сидят!

– Ну?

– Ранец ее, с ключом, автобус увез! Вылезала – а ранец внутри зажали, и автобус увез!

– Ясно.

Поехал на автобусное кольцо, ползал там в их грязной кладовке…

Ранец нашел!

Примчался, открыл! Сели есть – у дочурки температура!

Побежал в аптеку – какой-то амбал в белом халате выталкивает из дверей: закрываемся!

Я даже упал от неожиданности, на грязный асфальт. Огляделся.

Бетонную урну поднял над головой, у стеклянной витрины.

– Ну?!

Тот, глянув, посторонился. Я, вежливо извиняясь, лекарства купил.

Выпив их, дочурка заснула. Вроде не хрипло уже дышит. Уф, ну и денек!

И тут – ключ в замке зашуршал! Вот и гости! Я кинулся к двери… но побоялся открыть! Заорал что-то в прихожей. Потом запел! Там затихло. Пауза – и снова скрип. Я громко воду спустил! Это почему-то подействовало на него. Ушел? Только прилег с открытыми глазами – снова скрип в замке! Снова кинулся, повторил свой концерт. В промежутках сидел на кухне, записывал.

С сюжетами у меня не было перебоев.

Однажды я, гуляя в одиночестве по темному пустырю, промок и продрог, но возвращаться не хотел. Я шел и шел сквозь дождь, словно на что-то надеясь: вот, сейчас! Но что может случиться, сейчас или позже, на этом абсолютно безлюдном пустыре? И вдруг с порывом ветра мне на грудь, как птица из дождя к маяку, кинулась и прильнула мокрая газета. Я даже испугался такой точности: как она в этом темном пространстве нашла меня? И буквально прилипла к моей груди: не отлепишь. Несколько даже испуганный, я зашел в крайний подъезд.

Тусклая лампочка, батарея. Пар повалил от меня. Я осторожно отлепил от себя газету, внимательно ее разглядывал. Что-то хотела мне сообщить? Или – очередное издевательство жизни? Вся промокшая насквозь, темная, налившаяся водой, сквозь прозрачную первую страницу видна вторая, и обе не разобрать! И только отогнутый и потому не слипшийся нижний уголок можно было прочесть… Ага! Сердце заколотилось. Вот оно! "Институт кинематографии в Москве… сценарный факультет… присылать рассказы… можно неопубликованные".

Вернулся бодрый.

– Во – сегодня ты хороший! – обрадовалась жена.

Знала бы она, во что это выльется! Собрал рассказики мои, отослал.

"Приезжайте". Первый ласковый в жизни ответ!

И – шесть лет! Шесть лет я туда ездил! Правда, только сессию сдавать, учась на заочном. Странный был этот Институт кинематографии, особенно после моего любимого ЛЭТИ каким-то диким показался. Учили там так: "На грязной платформе стоит человек с лицом американского безработного. Мимо испуганно идет человек с лицом американского миллионера". Точно знали там, на той 2-й

Сельскохозяйственной улице, какие у миллионеров лица и что они должны говорить! Школа наглости! Именно так это все и воспринимали.

Народ там учился лихой: почему-то большой был процент только что вышедших уголовников. Считалось, видимо, что им есть что сказать. И показать они кое-что умели. И как-то я там окреп. Обнаглел.

В свободные часы я писал рассказы. В основном это были гротески.

Быть мастером гротеска в нашей действительности очень легко – сама наша жизнь и стоит на этом. Например, вспоминаю похороны и поминки мачехи. Предлагается почтить минутой молчания память замечательной женщины, выдающегося селекционера. Потом, видимо, последует тост.

Полная тишина – и вдруг короткое, прерывистое бульканье. Кто-то, не выдержав паузы, торопливо "набулькал" в рюмку. К скорби добавляется тихая усмешка, какой-то ветерок проносится по лицам. Жизнь продолжается, несмотря ни на что! Дороже всего стоит улыбка, появившаяся из глубины страдания. Гротеск – лучшая модель жизни.

Гротеск – самый короткий, как вспышка молнии, путь от несчастья к смеху. Этим я и наслаждаюсь до сих пор. Меня греет высказывание Пруста: