Валерий Попов - Горящий рукав

"Звездный билет", напечатанные в "Юности", подняли всех нас: вот какие мы свободные, дерзкие! Но особенно его прелесть и грация проявились в рассказах – "Победа", "На полпути к Луне", "Рандеву", – в них точность, острота и, главное, то удалое время полной перемены нашей жизни, которое лучше всех изобразил он. Наша революция, которая вершилась к тому же в элегантных кабаках с очаровательными подругами, или в уютных таллинских кафе, или на жарком Черноморском побережье. Что может лучше-то быть?

Как от всех талантливых людей, от него шло какое-то сияние. Я так его любил, так волновался при встречах с ним, что, боясь опозориться, кидался в сторону, увидев его. Помню, как мы оказались с ним в одно время в коктебельском Доме творчества – и никакие любовные волнения в пионерском лагере не могут сравниться с тем, что я пережил тогда. Это было прекрасно – и мучительно. Я ходил там все время ободранный, потому что если вдруг видел его в конце аллеи, то тут же, не раздумывая, кидался вбок, в колючие и ядовитые южные заросли и продирался сквозь них в том направлении, куда хотел попасть. Встретить его лицом к лицу, услышать его слегка скрипучую, неповторимую речь, пожать его маленькую ладонь и ослепнуть от его улыбки было слишком большим, непереносимым счастьем. Он сделал все, о чем я только мечтал, – написал гениальную прозу, которую знают все и восхищаются ею, и он, кроме того, еще и красив, элегантен, дружелюбен, прост! Попадать в его поле было слишком большим потрясением для меня.

Поэтому даже на пляж я приходил, когда все уже оттуда уходили – часа в четыре, в невыносимую жару. Теплое светло-зеленое море было пустым и потому казалось каким-то инопланетным. И однажды именно в этот час туда пришел Василий Аксенов, который тоже явно выбрал это время не зря, из каких-то своих соображений – видимо, постоянно сиять и лучиться он устал и хотел покоя. Но, несмотря на несбывшееся одиночество, он был приятен, любезен и пригласил меня прийти к нему через час послушать новую его повесть. В его огромный номер с террасой пришли несколько незнакомых мне москвичей – судя по их повадкам, людей значительных, знаменитых. Аксенов читал "Бочкотару"

– она явилась тут в первый раз, и помню, как меня от роскоши, изобилия, неистощимости его таланта, нырнувшего в веселую стихию дурацкого путешествия на грузовике, кидало то в жар, то в холод.

Потрясающе! Великолепно! Такой игры даже близко ни у кого нет! Но – зачем? – я вдруг содрогнулся от столь кощунственной мысли. Тебе мало всей этой роскоши? Ты еще спрашиваешь – зачем?

К моему удивлению – и негодованию, знатные москвичи тоже оказались неудовлетворены услышанным, и когда, проговорив нужные комплименты и выпив коньяку, мы вышли, самый маститый москвич проговорил пренебрежительно: "Да, заигрался Вася!"

Да кто он такой? – вознегодовал я. Куда ему хотя бы строчку такую написать, как у Васи! Но тут же я чувствовал, что этот человек, сам, может, ничего и не сделавший, прав. Заигрался гений! Слишком поверил в легкость очередной победы, "недогрузил", как-то вдруг упустил тяжелый камень, который каждому нужно катить.

Как же это совместить: успех, попутную волну – и тяжесть слова, мучения, которые нужно пройти? Неужели наш всеобщий кумир уже

"пролетел" эту точку? Я вспомнил вдруг слова, которые часто говорила моя бабушка и которые я раньше как-то не брал в душу, но вот теперь вспомнил: "Будешь горьким – расплюют, будешь сладким – расклюют!"

Что хуже?

"Звезды Москвы" всегда были ярче питерских – другое дело, что на это сияние у них уходило всегда слишком много времени и сил, которые питерцы тратили на жизнь и работу.

Обязательная победа – главная беда москвичей. Ради победы, которая потом выходит боком, бедой, они согласны на все. Наш холодный голодный Питер дает гораздо лучшую закалку. Блистательный Аксенов поехал в Америку, зная, как победить ее, – и победил заодно и себя.

Наш Довлатов поехал туда с тяжестью и грустью – и это оказалось гораздо более ценным. По части "отделки" они оба мастера, – но только вот что "отделывать"? Вопрос этот оказался весьма существенным. И развел двух равных гениев – московского и питерского

– совсем на разные этажи.

Через "Юность" я прошел легко, чему-то научившись, но так и не напечатавшись там. И говорю теперь, что это хорошо. А что еще я могу сказать по этому поводу? Слишком ранний успех так же смертелен, как слишком поздний. Если тебя берут сразу – значит, ты похож на всех предыдущих, привычен, удобоварим. "Все новое, как сказал философ, входит с кощунством на устах". А продолжать чужие и уже разрешенные песни – пустяк.

Потом я ринулся в "Новый мир". Большие, серьезные люди ходили там по обшарпанным коридорам. Напряг там был вовсе другой. Там теснились гиганты. И если я и стал кем-то в "Новом мире", то лишь потому, что гиганты ушли.

Москва – совсем другая, чем Питер.

– Я всем женам квартиры оставляю! – хвастался мой друг-москвич.

Лихо! Но у нас столько квартир, а значит, и жен, не раздобыть, поэтому сюжет наш не рвется.

Растить морковь? Только в Питере. Продавать? Только в Москве. И – мигом оттуда. Незакаленному там совсем непривычно. Помню, как я, побыв москвичом всего три дня, закружился так, что потерял не только иностранный, который был срочно необходим, но и российский паспорт.

– Так надо ж несколько паспортов иметь! – добродушно сказал, улетая за рубеж вместо меня, москвич-приятель.

Недавно я оказался в Китае с моим московским коллегой Виктором Е. У него точно уж было несколько паспортов! Одновременно он был еще и в

Швейцарии, выступая по мобильнику с неспешными докладами на тамошнем семинаре. И не отлучался, по сути, и из Москвы, подробно решая с молодой женой, оставшейся дома, хозяйственные мелочи. Из Китая!

Размах! При этом и Китай перед ним стоял по струнке – хитрые, изворотливые китайцы слушались и боялись только его! Обожаю москвичей – и если есть что во мне толкового, то от них!

А где был я, путешествуя с ним? Похоже, что не в Китае. Во всяком случае, тщательно исследуя свою жизнь, никаких следов пребывания в

Китае в ней не обнаружил. И точно уж я был не в Швейцарии. Да и домой как-то не рвался звонить. Тем не менее время от времени рылся в сумке, находил мятый блокнот и что-то записывал. Из какой жизни?

Трудно объяснить. Что-то записывал…

Сколько я уже отсидел в Москве, в разных престижных залах, на объявлениях лауреатов всяческих премий, каждый раз замирая, ожидая, что наконец с трибуны назовут меня. Мимо! Кто только не получал там свое (и чужое)! Сколько прогрохотало пустых телег! Смело прошли перестройщики. Промчались тесной толпой постмодернисты с общим котлом супа, сваренного из объедков. Славянофилы гордо прошли. Уже даже и коммунисты вернулись – а я все сижу. Всех уже раскупорили – кроме меня. Бог хранит меня в дальней бочке. И придет мой черед.