Валерий Попов - Третье дыхание

Вопрос только – чем? Нервно на кухню пошел. Вот чем она меня наполняла! Все подоконники, шкафы, столы заставлены грязными, закопченными, пригорелыми кастрюльками, мисками, сковородками. И – никакую не выбросить и даже – не вымыть, в каждой кастрюльке не просто вещество, а горькая неизбежность, ее тоненькими ручками созданная. И как большое из атомов состоит, так она сумела большое горе из этих мелких кастрюлек сложить. Скрупулезно, старательно, вроде бы мелким своим слабостям потакая. Но я знаю уже, нервно вздрагиваю: главная мина в нашей жизни – это вот такая кастрюлька, в каждой запасена маленькая гадость, ею созданная.

Разгребать? Ведь не со зла это все, а по слабости. Хотя есть такое выражение точное: “Слабый человек не может быть добрым”. Неизбежно его слабости к гибели приведут – и не только его самого, но и ближних. И вроде бы – с таких пустяков: гречневую кашу не доела, в кастрюльке оставила. Зная уже, чем эта мелочь чревата, умолял: “Ну доешь эту кучку!” – “Нет!” – слабость, когда на нее давят, может очень упрямой быть. Так и осталась в этой кастрюльке кучка – не в чем стало молоко кипятить. Отец неторопливо, даже величественно кружку протягивал – и изумленно поднимал брови, когда следовал отказ. И так – каждое утро. Что мы в жуткой ситуации существуем – не желал понимать! “Как это – занята кастрюля? Чем?” Мелкой неприятностью. Что, объединяясь, горе дают. После долгих моих упреков, оскорбленная, принесла молока, но почему-то – в мягком пакете. Если сразу вылить его в кастрюльку, то ничего, не опасно, но мы без опасностей уже не живем. “Ну, доешь кашку, освободишь кастрюльку?” – “Нет!” Из-за воинствующей слабости ее – мощные катаклизмы начались. Такой вот, слабенькой, все по плечу. Каждое утро список с ней составляли – но каждый раз она, расслабившись, что-нибудь забывала купить, из-за чего завтрак, ужин, обед в ужас превращались. Написал же – “творожная масса”. Вечером – нет ее. “Ну как ты могла забыть? Ты помнишь вообще, что я жив? Сигареты свои (не говоря уж о прочем) не забываешь купить”? Слезки! Уже жизнь – трагедия, хотя “выдано” еще не все. Начинаю двигать реальность, но кругом мины-кастрюльки, несущие беду. “Ну давай сделаем омлет!”

Вытирает кулачком слезки, тихо шепчет: “Давай”. Значит, пакет молока, на утро предназначенный, надо раскупоривать, дырявым оставлять? Мина! “Ну доешь кашку из кастрюльки, умоляю!” – “Нет!”

Сам бы доел – но в руках открытый уже пакет молока, криво писающий.

Швырнуть его, уйти? Или – остаться тут, пока памятник не поставят -

“пенсионер, писающий молоком”. Налил молока в омлет, пакет прислонил боком на полочку в дверце холодильника. Батя бредет. “Кушай омлет, отец!” – “Как? А творожной массы нет?” – “Творожной массы нет”.

Хорошо, что мы еще газом не отравлены – порой она газ включала, но забывала поджечь. Точней – в этот момент замечала, что позабыла спички купить. Уходила за спичками, но оказывалась совершенно в другом месте, причем надолго. А газ все шел. Так что на минном поле жили при ней, жизнью рискуя.

Утром – лезу в холодильник и вижу, что зыбкий пакет с молоком наклонился и вылился в тот отсек, где я хранил (в холодильнике положено) ленту для пишущей машинки: теперь она не черная, а белая у меня. Полпакета молока все-таки вытащил, спас. “Ну доешь, прошу тебя, эту кучку каши в кастрюльке. Видишь – молоко сейчас выльется!”

– “Нет!” Молоко в раковину выливаю. Вот так! “Обязательно, – дрожат ее губы, – утро со скандала надо начинать?” – “Но разве я это делаю?

Ты!” – “Я? – Глаза ее блещут гневом. – Я разве что-нибудь сказала тебе?” – “Ты – не сказала, ты – сделала!” – “Я вообще не делала ничего!”… Это верно. Может, это моя энергия созидания конфликт создает? И ежели на все плюнуть, махнуть рукой, все еще и успокоится? Нет. Отец скрипит половицами, успокоиться не дает. Его мощный силуэт нашу жизнь как-то еще поддерживает, расслабиться не дает. “Батя лютует” – эта фраза поддерживает меня. Но сам бы он хоть на что мобилизовался, чем бы помог! С трудом я приучил после ванной белье его на батарее подсушивать, мокрым в грязное не совать. Этого я добился, зато теперь любуюсь на батарее его кальсонами. Чтобы он, высушив, еще и убирал это – эта стадия безнадежной оказалась. Помню, задумал вчера перед сном: если хоть чуть постарается отец, уберет утром кальсоны с батареи – значит, выкрутимся общими стараниями… если нет – то нет. Нет. Стой и любуйся: белые флаги кальсон.

Теперь еще – кастрюльки. Музей ржавых наших бед. Сохранять, что ли, их как нашу память духовную? Или – выбросить? Если Нонна ушла – то и больную эту память, видно, выбросить надо? Уничтожить этот рассадник микробов нашей беды. И, пользуясь ее отсутствием, новую жизнь тут начать, чистую и блестящую, как новая эмалированная кастрюля?

Хорошо б. А пока надо отцовскую миску найти и вложить туда раритетную гречневую кашу, после чего, глядишь, освободится кастрюлька для молока, а там, глядишь, засияет и все остальное.

Курочка по зернышку клюет. Где же миска? Наверняка у отца в его хламе. Слышит наверняка, что я тут брякаю… Не принесет! Ему его величественные писания важнее. Это я только зачах на мелочах!

– Привет, отец. – Боюсь, что произнес это без особой душевности.

Миска, естественно, на его рабочем столе, с присохшими объедками.

Убрать, а тем более – вымыть ему в голову не приходит. Не его масштаб. Это – мой масштаб. Вокруг его лысого кумпола нимб сияет! С досадой поморщился, когда я потревожил его, поганую миску убирая.

Шваркнуть ее на пол, уйти?! Купить новую никелированную кастрюлю как знак новой, разумной жизни и гордо и одиноко отражаться в ней?

– …Пошли завтракать, – буркнул я. Унес его миску, сполоснул. Каши положил. Отец еще долго не появлялся – забыл, видимо, о моем приглашении среди своих трудов. Наконец, когда я уж отчаялся, зашаркали шаги его. Приближается! Ура.

…Ошибаешься! Щелкнула щеколда – надолго, наверняка в уборной закрылся. Раньше не мог? Хоть бы немножко учитывал семейные дела, мог бы вспомнить, что Нонна в больнице, что мне неплохо бы туда поспешить. Только по своему плану действует, даже в уборной. И там наверняка у него свои какие-то правила, свои мысли, может быть, даже исследования. Нам в его голове места нет. Наконец отщелкнулась щеколда уборной, но тут же захлопнулась дверь ванной. Исследования его продолжаются. Как всегда, почему-то долгое время, не включая кранов, стоит. Тишина там гнетущая! “Ну что он там делает, что?” -

Нонна в этот момент возмущенно шептала. Ее чувствами живу! Своих нет? Отец наконец пустил в ванной воду – шипение донеслось. И почти тут же резко вырубил – так, что трубы дрогнули. Да, страсти еще много в нем! Это только я от своих чувств отказался – времени нет.