Роман Солнцев - Рассказы

Может быть, во мне родилось столь сладостное и ужасное ощущение еще и по той причине, что мать не раз упрекала при мне отца – не подумав, что я слушаю, – что тот любит некую Антонину. Была в нашем селе огромная, румяная богатырка Антонина, доярка и грузчица на ферме, – ходила размашисто, как мужик, хохотала как мужик, меня, помню, однажды вскинула над головой (уже студента), как ребенка, и поцеловала в губы, и, смеясь, наземь поставила:

– Ой, вырос пацан! Но до меня еще не скоро дорастешь!.. – И вдруг тихо спросила, да, да, я точно помню – тихо, глядя в глаза: – Как батя-то, не болеет? Люди говорили, простудился?

И я все думал потом: почему она про отца спросила? Может, права мама, упрекающая хмурого отца, что тот, уезжая в иные села, в дальние отделения колхоза, иногда ночует бог знает где. А вдруг да с этой самой Антониной? Кто проверял, дома она спала или нет? И уж не на этом ли своем любимом тулупе с ней грешил, который всегда – даже летом – бросал то в кошевку, то в машину?.. В самом деле, суровый отец-председатель, который милостями и родственников не выделял, при виде Антонины на улице ли, на собрании ли терялся. И если она смиренно просила помочь с дровами, отец тут же подписывал бумажку и ставил печать.

С другой стороны, может быть, она и имела право на помощь? Она была молодая вдова, ее муж, весельчак Сашка Казаков, погиб в армии, в

Чехословакии. Детей они не успели родить. Свекровь от нее уехала в

Михайловку, к дочери, но Антонина – это все знали – продолжала ей помогать то денежкой, то березовыми дровами…

Отец же при ее виде краснел, как мальчишка. Уж не был ли он влюблен и не хранил ли вправду огромный жаркий тулуп память об их запретных свиданиях? Или всё – блажь, досужие слухи, распаляющие и без того ранимую душу моей мамы?

Как ей можно изменять, такой красавице, которую долгие годы по деревне называли Кармен: как две капли воды была похожа на портрет девицы на известном одеколоне "Кармен"…

Но кто же знает?!.

И вот, размышляя ночами о любви и о возможных тайных встречах отца, я спал ничком на тулупе, и мне снилось, что он и есть та самая

Антонина… только сейчас она не хохочет, а уснула или притворяется, что спит…

Ночи летом короткие. Чуть забрезжила заря – уже петухи вопят, калитки, ворота заскрипели, собаки лают, мычат коровы, блеют овцы, пастух Илларион (Ларик) щелкает кнутом – собирает стадо…

И в эти минуты – самый сладкий сон, самый пронизывающий бред.

И конечно, мальчишка, юноша, думающий о женщине, не может не поерзать, не может не пометаться во сне, и чем это порой заканчивается, любому понятно… Пока мама не увидела, сбегаешь на речку, отстираешь под мостом, в воде, трусы…

Через многие годы как-то раз я укрыл им свою жену, положил на нее, оставив незакрытым лишь лицо… Это когда на даче она решила вздремнуть на старом диванчике перед печкой – зимой мы здесь редко ночуем, печка – топи ее, не топи – едва греет… Жена полежала-полежала под тулупом и, вздрогнув, вдруг принялась отталкивать его, ногами колотить, убирая с себя…

– Что с тобой? – спросил я.

Она растерянно засмеялась:

– Мне показалось, на меня лег какой-то огромный горячий зверь с когтями…

И продолжала опасливо смеяться, глядя на тулуп.

И я тогда вновь перевесил мохнатую громадную шубу на веранду…

Ах, тулуп, ты ни при чем, это все наши собственные страхи…

Человека иной раз может придавить и легкий плащ… А ты служил великую пользу по главному своему предназначению…

А еще, помню, отец рассказывал: мел снежный буран, они с шофером заблудились, машина завязла в сугробе, буксовала, и если бы не тулуп, который отец совал под колеса, сразу под оба задних, – не выскочили бы, замерзли в лесу…

Отец однажды шутливо буркнул, заметив, как я уставился на тулуп:

– Знаешь, сколько баранов пришлось зарезать, чтобы такое чудо сшить?

Я прикинул, ответил:

– Наверное, четыре… или даже шесть.

– А я думаю, не меньше двенадцати. Ты разверни, посмотри. Ведь в работу пошли только крупные куски. Да, не меньше двенадцати. Значит, сынок, двенадцать баранов лишились своей одежды, а заодно и рогов, чтобы эти рога носили теперь мы с тобой.

– Почему? – обиделся я. – Мама тебе не изменяет. А у меня и вовсе пока никого нет.

– Изменяют не только женщины, сынок, – буркнул отец. – Со временем поймешь…

Что он имел в виду? Судьбу? Друзей? Коммунистическую партию? Уже не узнать. Но есть, есть над чем подумать…

Надо же, сколько возникает мыслей, когда думаешь про этот тулуп…

Господи, вернут ли мне его?..

Мне позвонили утром во вторник – Филиппов привез нашу потерю.

Но почему позвонили не в воскресенье? Я бы сразу отвез тулуп на дачу. Или человек задержался по своим делам? Может, старуха в деревне больна?

Размышляя подобным образом, я в обеденный перерыв подъехал к уже знакомому дому, нажал кнопки с цифрами 3 и 7 на кодовом замке и вскоре стоял перед дверью Филипповых.

Позвонил – и вот они за порогом, такие же, как и мы с женой, пострадавшие дачники, Александр Николаевич и Анна Артемьевна. Они смущенно улыбаются, даже глаза прячут – в самом деле, неприятная история. Возле их ног громоздится на полу аккуратно обмотанный крест-накрест желтым скотчем мой тулуп. Это он, именно мой тулуп, черным верхом наружу.

– Вот, забирайте… – кивнул Филиппов.

Я нагнулся. Только почему от тулупа бензином пахнет?

– Мы немного почистили, – угадал мой вопрос Филиппов. – Воры сильно его потоптали.

– И еще скажи, Саша… – вмешалась жена. Видимо, она более честный человек. – У бабушки его тоже немного измызгали.

– Да-да, – согласился Филиппов и помог мне поднять груз на плечо. -

Извините. Вы его проветрите – и все будет нормально.

Я до воскресенья продержал тулуп в багажнике. Ехать на дачу, везти его не было времени. Но ведь главное – нашлась наша пропажа, на сердце радостно и таинственно. Вот достану я его, разверну…

И настал этот день. Мы въехали в наш дворик, я занес тяжеленный шарообразный груз на веранду, мы с женой на полу освободили его из-под липких лент, разложили во всю длину и ширину… и от обиды даже не нашли сил переглянуться.

Во что же превратили наш тулуп? Одна пола была изжевана то ли коровой, то ли собакой… другая – в черном мазуте, наверное, вытирали цепи или движок мотоцикла… От овчины мерзко пахло бензином и чем-то кислым вроде рассола…

Молча я собрал мохнатое чудовище в комок и, наступая то на рукав, то на уголок полы, потащил вниз – на воздух, на ветер. Сияло яркое февральское солнце. Синие тени змеились на снегу. Я повесил тулуп мохнатой изнанкой наружу на штакетник и жалобно обернулся жене:

– Палкой его побить от пыли?..

– Можно.