Лев Тимофеев - Поминки

Игумен Кирилл сказал что-то коротко об исполнении своего долга и послушании: послушливый человек – хороший человек. Непослушливый – плохой. Получалось, что Пробродин – был послушливым, а это было неправдой. Видимо, батюшка плохо знал усопшего соседа… “Анатолий

Викторович, пожалуйста, теперь вы, – директор типографии еще раз постучал вилкой о тарелку. – Тише, товарищи”.

Но в этот момент во весь свой рост поднялся внук Жорик: “Простите, но у меня важное сообщение… Дело в том, что мой дед Федор

Филимонович сегодня ночью был здесь. Я его видел. Он со мной разговаривал”… За столом все замерли. Только директор типографии тут же нашелся и хотел было сказать, что так не годится – все должно быть по порядку: сначала старшие, вот Анатолий Викторович. Но

Митник, довольный, что его слово откладывается, жестом успокоил директора: “Ничего, пусть расскажет”.

Жорик говорил медленно, постоянно сбивался, останавливался, возвращался, вспоминал какие-то детали. Но его не перебивали, слушали молча… Он приехал вчера вечером. Ночевать поднялся наверх в кабинет. (“Вот, оказывается, чья постель осталась на диване, – подумал Митник. – А я-то, сентименталист… И в шкаф с картинками парнишка, должно быть, до меня слазил. Но, увы, тоже наткнулся на инвентарные номера”.) Перед сном Жорик открыл какой-то детектив – наугад вытащил из дедовой книжной кучи (Пробродин любил детективы и, прочитав, бросал их в общую кучу в углу: тут их скопилось не меньше сотни), – но долго читать не смог, что-то тревожно ему было: “Я ждал хоть какого-то знака от деда, не верил, что все так кончится”. Свет он погасил около полуночи и хотя не сразу, но все же уснул – устал с дороги. Сколько спал – не знает. Проснулся он от страшного холода и от того, что бешено залаяла и тут же жалобно заскулила собака во дворе напротив. Открыл глаза и увидел, что форточка распахнута настежь, – а ведь он хорошо помнил, что, ложась, проверил и убедился, что все плотно закрыто. Он решил, что надо встать, закрыть форточку и укрыться еще чем-нибудь, – и посмотрел туда, где висит полушубок… и тут увидел, что освещенный бледным желтоватым светом уличного фонаря, на краю дивана в ногах у него, накинув на плечи тот самый полушубок, сидит его дед Федор Филимонович. Сидит, чуть сгорбившись, на Жорика не смотрит и молчит. И диван под ним, чувствуется, слегка проминается… Жорик оцепенел от ужаса. Сколько времени прошло, сказать трудно. “Дед, скажи что-нибудь, – решился, наконец, Жорик, – может, ты чего-то хочешь?” Ф. Ф. молчал. Но в то же время в тишине стали слышны какие-то голоса, чей-то оживленный разговор, может быть, даже спор, – но очень глухо, неразборчиво, словно голоса доносились снизу из-под толстого перекрытия или откуда-то из-за толстой-толстой каменной стены. И тут вдруг в монастыре ударил колокол – негромко и только один раз, ни с того ни с сего, – и сразу, словно вырвалась откуда-то нормальная, внятная живая речь, и знакомый голос деда четко произнес: “…И поэтому надо, чтобы ты, Иван, не ленился и продолжил дело”. – “Какое дело? – спросил Жорик и тут же спохватился: – Но я же не Иван, я – твой внук

Георгий”. “Теперь все равно”, – с некоторой досадой сказал дед. “Что

– всё равно?” – не понял Жорик… И в этот момент откуда-то резким порывом возник пронзительный, остро леденящий сквозняк – прямо по лицу, по глазам ударил чем-то вроде снежной крупы, и Жорик на секунду инстинктивно зажмурился и тут же услышал, как со страшной силой захлопнулась форточка (как еще не разбилась-то), и когда открыл глаза, – деда уже не было. Полушубок висел на своем месте возле двери. Форточка была плотно закрыта. Соседская собака коротко взлаяла и замолчала. И никакого дальнего разговора уже не было слышно – тишина. Только лицо у Жорика оказалось чуть влажным – как от холодного растаявшего снега, и он утерся краем простыни и довольно быстро уснул и спокойно спал, пока утром его не разбудили ехать на кладбище… “Я не знаю, надо ли было вообще говорить об этом,

– сказал Жорик. – Все утро сомневался, но все же вот решил”…

За столом все молчали. “Ой, а ведь и я проснулась от соседской собаки, – охнула одна из сестер-близнецов. – И что, думаю, разлаялась? А такое и в голову не пришло… И точно, точно, тогда колокол ударил. Правда, слабо: должно быть, ветром язык раскачало”.

“Что скажете, батюшка?” – обратился, наконец, директор типографии к игумену. Тот глубоко вздохнул и развел руками. “Непростая задача у батюшки”, – усмехнулся про себя Митник. Он посмотрел на Лерку: она опустила глаза к тарелке и покачала головой. Уж она-то Жорика никак не одобряла.

“Когда душа изошла из тела, то ни о чем здешнем она уже больше не помышляет, но только о тамошнем заботится, – сказал отец Кирилл, – так учат нас святые отцы”. В качестве слушателя игумен выбрал почему-то Митника и, словно видел в нем единомышленника, продолжил говорить, время от времени поглядывая на него, спокойно и дружелюбно: “На сороковой день душа Федора Филимоновича по миру, конечно, не бродит, но стоит перед горними вратами и ждет решения дальнейшей судьбы: одесную ли Господа, со святыми и праведниками, или налево – с грешниками… Что же касается снов и разных там явлений и видений, то им верить не следует: очень уж тут легко впасть в прелесть, то есть подвергнуться бесовскому обольщению. И, пожалуй, лучше не поверить ангелу, чем поверить бесу, не так ли?.. (Тут он посмотрел на Митника, и Митник послушно кивнул.) Очень страшно принять потустороннее явление за некую истину и руководствоваться ею в жизни: есть опасность, что руководителями станут темные силы.

Преподобный Серафим говорил по-простому, для простых людей: “Сны сбываются? А ты им не верь – и сбываться перестанут”. Правильно ведь?” (И Митник снова согласно кивнул.)

Все с облегчением приняли такое объяснение (и Лерка, прикрыв глаза и кивнув, показала Митнику, что и ей объяснение понравилось), и застолье пошло своим чередом: первым сказал свое короткое слово

Митник, потом долго говорил завуч школы, потом – директор типографии; говорили сестры-близнецы и племянники, – и все вспоминали, каким Федор Филимонович Пробродин был замечательным учителем, воспитателем, строителем, ученым, сыном, мужем, братом, дядей и т. д. Все охотно пили и ели. Лера постоянно уходила на кухню и возвращалась с каким-нибудь новым блюдом: котлеты были съедены, и она принесла грибную солянку, потом на место солянки – фаршированные перцы и что-то еще, и еще. Застольная беседа уже не обязательно была связана с Пробродиным. Заговорили о политике, о местных властях, о местных новостях. Например, племянница, жившая в Прыже, спросила игумена, как он относится к тому, что в восстановленный храм в