Александр Титов - Никиша

– Чаво, дядя пастух, тута делаешь? – спрашивает он Сапрона.

– К дитям иду на отчет об войне… А ты за каким хреном здесь?

– В колхозную мастерскую ходил… Расскажи деткам, как Никиша, вредный дезертир, ночью выполз к раненому танкисту и дал ему попить.

Я исполнил последнюю желанию чилавека на войне!..

– Уйди прочь, сумасходный подвальный житель. Тебе война мозги сдвинула, а я к школьникам иду, мне надо понятным быть. И не смей быть возле памятного места! Под холодом вечного танка стонут мильёны душ и спрашивают, спрашивают… А что я им могу ответить?

– Сам ты чокнутый! – ворчит Никиша. – Тебя нельзя к детям допускать…

Я тоже по делу ходил! – Он обиженно шмыгает круглым, будто вишня, носиком. – В мастерскую, к Прахфессору, штоб ходики наладил. С войны стоят, осколком пронзенные, кукушка голосит всеми ночами, в пёрушках у нее дырка.

– Починил их тебе Профессор?

– Нет. Сказал, не стоя овчинка выделки. Надо, дескать, покупать лехтрические часы, японские. С пензии куплю. Я таперя человек с пачпортом, мне пензию плотють!

– Хрен бы тебе в зубы, а не “пензию”! – ворчит бывший фронтовик, поглаживая броню танка. – Ты в погребе сидел, а в нашем областном

Металлограде в это время танки делали. Русская броня – не шутка!..

На войне Сапрон не мог залезть внутрь танка всем своим солидным телом, зато несколько раз ехал на нем, чувствуя, как гул мотора вибрирует в органах его человеческого переда, наполняя их стальным военным значением.

Никиша кивает головой – он видел битву сквозь щели сарая. Для одних танк – символ победы, для других – стальной гроб.

Грепу во время сражения на Дуге забрали в госпиталь, располагавшийся в школе. Классные комнаты после войны долго пахли карболкой и йодом.

– …А еще Мышаня, Пестрик – куда их девать?

Мать ворчит, отталкивает подросших котят ногами, укоризненно смотрит на Митю:

– Это ты уговорил их оставить. Пойдешь в лес, за ореховыми удилищами, отнеси их туда – в роще давно живут дикие коты.

Но Мите жалко относить котят в лес, они уже привыкли к людям.

– Раздадим!.. – вздыхает Митя. – Профессор их отвезет…

В прошлом году пришлось давать бутылку самогона Профессору, чтобы развез котят по окрестным деревням и подбросил их дачникам – детям котята вместо игрушки.

Мимо палисадника бредет Никиша.

– Дед, возьми котенка! – окликает мать.

– Зачем он мине? – отвечает бывший дезертир. – Я в гости к Сапрону иду. Я ведь спас его от смерти, я тоже воевал!..

– Не якай!.. – сердится мать. – Надоели твои истории… Возьми лучше котенка.

Никиша останавливается, берет на руки полосатого Тиграшку. Узнав, как его зовут, говорит:

– Надо было назвать его правильно – Тигр! Танк был такой.

Изобретатель Хвердинанд Порше – я в книге об ём читал. Он в своем танке погиб во время испытательного боя.

– Пошел ты со своим танком куда подальше… Берешь котенка или нет?

– Нет, я к Сапрону иду, самогонку пить. Он из школы ноня пришел дюже разволнованный. Плача. Пригласил мине самогонку пить. Авось успокоимси…

– Лучше бы я их закопала! – в сердцах восклицает мать. – Пока слепые, надо закапывать…

Никиша грозит матери бледным трясущимся пальцем – никого нельзя в землю неволей пхать!..

– Вы же с Сапроном обычно Девятого мая напиваетесь… – говорит мать.

– А сегодня, значит, приспичило?

– В мае сама собою, а ноня ишшо… – бормочет дезертир. – Сапрон в школе девушку повешенную видел и дюже расстроилси. По чуток выпьем, о войне побалакаем…

Дезертир весело машет руками. На фоне неба с редкими облачками он кажется чуть ли не великаном. Котята испуганно смотрят на старика, стиснувшего Тиграшку, жмутся к Мите. Мальчик наклоняется, гладит пушистые, нагретые солнцем спинки. Из-за сарая выходит кошка, круглые глаза ее сердито смотрят на старика. Никиша торопливо отпускает Тиграшку на траву, идет по тропинке, где в зарослях виднеется дом Сапрона.

Два старика сидят за столом. Один седой, великанского роста, другой маленький, лысый, почти карлик – ноги свешиваются с табурета.

Сапрон отдыхает после похода в школу. Стадо гоняет подменный пастух.

Наклонив отяжелевшую голову, ветеран вспоминал, как в мае сорок пятого шел по Берлину вслед за полевой кухней, к которой был прикреплен в качестве помощника повара. Лошадь Маня везла на колесах походную кухню, в котле на ходу варилась пища, из маленькой трубы вился дымок. Маня вздымала раненые, в шрамах, бока, тюкала по брусчатке стертыми подковами, высекающими искры. Привыкшая к грунтовым дорогам, лошадь оскользалась на выпуклых камнях мостовой и, как пьяная, заваливалась набок, выворачивая с хрустом оглобли.

Повар, сидевший на облучке, надувался всем своим красным лицом, рот его недоуменно приоткрывался, жидкие усы еще сильнее отвисали.

Сапрон, шедший рядом, поддерживал оглоблю, устанавливая лошадь в походное положение. Маня любила Сапрона. Он косил для нее по иноземным опушкам сено, подкармливал хлебом из пайка. Маня с благодарностью поглядывала на него слезящимся раненым глазом, из которого недавно вынули осколок. Глаз ослеп, повару приходилось подправлять движение животного – он резко дергал левой вожжой: иди прямо, черт глупая!

Маня дергала контуженой головой, бормотала что-то отвислыми губами, горевала о сыне-жеребенке, погибшем в уличном бою…

Никиша завидует Сапрону: накосить для лошади сена и он бы тоже смог, а помешивать картошку в котле деревянной лопаткой и вовсе благородное дело. Какая же тут война?

Сапрон возмущается: а где же я, по-твоему, был? У меня за спиной винтовка была, штык надраен до невозможной сиятельности… А до этого в разведке служил целых три года, языков десятками брал. Это уже апосля из-за разлада нервов был списан на кухню… В штыковую всегда добровольцем ходил, хоть повар и отговаривал – я помогал ему хорошо…

Маня слабела с каждым днем, Берлин был ее последним взятым городом, а дальше известное дело – на суп в котел, который она провезла через всю Европу… Сапрон бил кулаком по столу, плакал по Мане как по старой фронтовой подруге.

– Кобыла тоже страдала от нервного устройства… – наливал Никише повторительную стопку. – Когда мы ее забили и разделали на мясо, то после варки его даже солдаты не смогли съесть молодыми зубами – такое оно было жилистое и твердое. А еще осколки в нем попадались, один солдатик даже зуб сломал… Некоторые бойцы ели и плакали – они вместе с Маней пол-Европы прошли!

– Ты был тама, у Берлини! – хлюпает носом дезертир. – Надо Грепе своей приказать, чтоб каши пшенной сварила да крансервами магазинными заправила – я тоже кушать хочу как победитель! Чтоб кашу глотать не жевавши, с солдатским аппетитом. Знай, Сапрон, сердце мое на тонких храбрых ножках шагало рядом с тобой и кобылой Маней по