Екатерина Ткачева - Я не помню

…Три дома на Привокзальной стоят неудобным треугольником.

Коммуналки, изгибистый коридор, повсюду комнатки, комнатки, в которых зависают стремные людишки. Серые, жуковатые. Собирают и продают ветошь по краям дорог, возле храма, у вокзалов.

Долго я бродила по этим лабиринтам. Мужички хлопали домино, перебирали свои вшивые мешки, ворчали. Один со злобным, самоуглубленным взором алкоголика без объяснений потащил меня в комнату и попытался закрыть дверь.

– Один раз, а? Только один… – слюняво бубнил он эротическую бредятину.

Я без слов пнула его коленкой в “солнышко” и снова вышла на тропу.

“Может, зря я все это? Машка в каком-нибудь детдоме. И зачем я ее ищу?” – червь сомнения грыз изнутри.

В одной из комнаток щупленькая девочка в серых колготах и старых тапках сидела на стуле и возилась с юлой. Какой-то дед на электроплитке хозяйственно варил в кастрюльке постненький супчик. На миг я превратилась в соляной столп. Она… Не сбрехала бабка

Моисеевна. Она, Машка. На меня похожа! И такое от нее свечение, как, впрочем, ото всех детей; и такая волна… моя волна!

Я стала разглядывать дочку, которая моей никогда не была. Глаза у

Машки болотного цвета, не изумрудные. Конечно, от этой жизни помутнеют какие хочешь. Девочка исподлобья взглянула на меня. А она могла бы быть симпатичной! Чуть курносый носик, не слишком острый, скругленный подбородок, черные ресницы, пепельные волосы. Но всю детскую миловидность смазывала ее постоянная настороженность, напряженность и готовность к прыжку – вдруг кто нападет? Если бы она умела расслабляться и улыбаться, то была бы куколкой, а так вся эта ее миловидность уйдет в ранние озабоченные морщинки.

Дед повернулся, и его взгляд наконец споткнулся об меня.

– Ты еще кто?

– Я – мать вот этой Машки.

– Что? Вали отсюда.

Дед оторвался от кулинарных забот и попытался выдавить меня за дверь. Однако я серьезно вошла в комнату и не думала отступать.

– Дед, как тебе девочку отдали, ты же старый пень? Вон, ты уже мхом порастаешь. Ты же скоро помрешь!

– Ты вон уже померла. А это – Маринка, а не Машка. И у нее с тобой – ничего общего. Так что вали отсюда.

Но я уже уселась на табурет, нога на ногу и чуть ли не пустила корни в пол, как вековечный дуб.

– Теперь вы ей – мать? – развязно спросила я деда.

– Ну так не ты же.

– Объясните, зачем вы ее взяли? Забава на старости лет?

– Я не забавляюсь, я работаю. Я всю жизнь работаю. А ты – вали отсюда.

Я и не думала валить, потому что сразу поняла, как мне повезло и что дед – добрый! В его косматых кустах бровей пряталась настоящая древняя доброта. На нее у меня нюх. Чую. Он и Машке решил судьбу подправить: переименовал в Марину, мадам величественную и самоуверенную. Хочет, чтобы девочка была счастлива. А ей все равно легкой жизни не видать. Если уж я не увидела, то от кого еще она сможет унаследовать счастье, откуда возьмутся в ее крови эти радостные пузырьки лимонада?

Я попыталась сюсюкать со своей… ммм… дочкой, но она не отозвалась, она явно боялась людей. Всех, наверное, кроме этого деда. Видимо, отторжение ко всему миру у нее началось уже с роддомовских пеленок.

– Дед, а все-таки, как тебе Маруську отдали? Взятку ты дать не можешь, хоть даже халупу свою продашь.

Я ведь знаю, как сложно усыновить кого-то. Потому-то все наши childrenы и утекают за границу. В основном, в США. Америкосы богатые, чего им? У нас в стране месторождение детей, только наши это полезное ископаемое почти не добывают.

– Ее дочка моя удочерила. Сейчас, кстати, она придет. Тебе достанется. – Серые, с крапинками дедовы глаза будто улыбались. Вот те на! Да на его месте лично я бы такую мать спустила кувырком с лестницы. А он улыбаться решился.

– Ой, дед, не смеши! Я ж детдомовская, я ее сама поколочу, – весело отреагировала я на перспективу быть битой. Это даже было бы интересно.

Не успел дед ничего мне ответить – вот и она! Ой, гляньте! Блеклая, как отцветший одуванчик. Талии не видно, ноги непонятной формы – не то верстовые столбы, не то бетонные сваи. Да, такую и замуж не спихнешь. А сколько нам уже лет? У-у-у, да под сорокет – точно! Кем мы работаем? Наверняка, каким-нибудь бухгалтеришкой. Вся в сомнениях, в закорючках, в комплексах. Целыми днями на работе стремится выбраться из частокола цифр. Вся зашифрована, не разгадана. Такой интеграл, как дедова дочь Лариса, пока никто не осмелился взять.

Лариса, увидев в доме новое лицо, застенчиво прошла на кухню и села.

Я не придумала, что ей сказать, а потому встала и хамски, по-английски ушла. Утекла. “Пусть дед сам расскажет, кто я, а мы потом разберемся”.

– Дед, я тебя люблю! – вопила я, кубарем скатываясь по лестницы.

Все, могильная плита с плеч – нашлась! Теперь я ее не оставлю. Я была счастлива – впервые за свою жизнь.

Тропинка от электрички была облита росой. Во-о-он в том домишке окопался мой приятель. Он не детдомовец, нет. Его старички-родители живут в городе, а он сбежал от них. Его тонкая, ранимая душа, видите ли, не выносит постоянного присутствия посторонних. Ему нельзя мешать мыслить.

В свое время Лёнчик окончил медучилище – смешно, да? Мне тоже.

Большего лицемерия и представить не могу – Лёнчик, произносящий

Гиппократову клятву! Этот увалень в жизни не шевельнул и мизинцем, чтобы кому-то помочь. “А оно мне надо?” Всю жизнь он провел в положении “Вольно!”, не воспринимая другие команды. Я знакома с ним с десяти наших лет. С родителями они жили недалеко от нашего детдома, мы гуляли вместе во дворе.

– Привет, медик-педик!

– Привет, кобылка. Надолго к нам заскочила?

– Все на завалинке сидишь, подонок?

Он молча сощурил свои наглые, ядовитые зеленые глаза. Странно, раньше он заслонял для меня весь мир. Жаль, что я не выросла феминисткой. Я знаю, почему именно медучилище. Он хотел знать, из чего состоит человек, чтобы, используя это знание, манипулировать себе подобным. Он хотел видеть всех насквозь, смотреть свысока и с пренебрежением. Все, мол, одинаковые. И мозги, и глаза, и сердца. А еще, случись чего, сможет подлатать собственную шкуру.

Лёнчик продолжил курить, созерцая мою возникшую из утреннего тумана фигурку. Признаюсь честно, фигурку лошади. У меня округлые деревенские икры, русая челка и взгляд исподлобья. Все мои ходы напоминают букву “г”. Довольно трудно сложить из своей жизни слово

“вечность” или “счастье”, когда в запасе сплошь такие буквы, как “г”.

– Да, – прервал он мои мысли. – В дождь, бывало, сяду на приступок, смотрю, как капли стекают с неба и разбиваются о землю, и медитирую.

– Это у тебя от лени. А ведь это ты, философ сраный!

– Что? – Телепатия мгновенно покинула его дырявое сознание. Хотя он больше придуривался – я же знаю, что мысли у нас с ним идентичные и прозрачные.