Олег Хафизов - Бородинская мадонна

– Известно ли вам, что такое soupe de minuit? – спросил он. – Это напиток, который французские лекари дают безнадежным раненым. Ночью несчастные мирно засыпают, а утром их охладелые тела сваливают в братскую могилу.

Сегодня ваш протеже показывает симптомы временного выздоровления, но это ложный знак. Находясь столько времени в непрерывной борьбе за жизнь, его организм проявлял сверхъестественные способности. Я бы никогда не поверил, что тяжело раненный человек без пищи и теплой одежды смог выжить на голой земле при температуре ниже нуля. Но теперь, в неге и тепле, он истратил весь свой витальный ресурс и будет угасать стремительно. Я даю ему два-три дня.

С этими словами доктор извлек из своего кожаного сундучка склянку с лауданумом и протянул её Маргарите.

– Мы, слава Богу, не столько цивилизованны, – отвечала женщина, отводя его руку.

Маргарита не раз расспрашивала Иона о подробностях его житья на

Бородинском поле и особенно о бытовых условиях, которые все-таки должны были образоваться за такое время, несмотря на весь ужас его положения.

– Вы правы, – соглашался Ион. – У меня было нечто вроде хижины, по сравнению с которой ваша землянка кажется Лувром. Это была звериная нора в полном смысле слова, и теперь она мне снится по ночам.

Признаюсь, мне хотелось бы увидеть её ещё раз, прежде чем я покину это адское место.

На следующий день после праздника грязь прихватило морозцем и присыпало сухим снежным порошком. По пути на работу Маргарита уговорила капитана отнести Иона к кургану, на склоне которого находилась его нора.

Вокруг редута не оставалось уже ни одного неубранного тела. Все исправное оружие и амуниция были собраны, и о недавнем побоище свидетельствовали только изрытая земля да бурый кровавый лед.

Лишенный ориентиров, Ион не сразу мог найти место своих злоключений.

К тому же он раньше наблюдал его только с точки зрения пресмыкающегося, а теперь осматривал с носилок. Он утверждал, что рядом с его пещерой росла кривая березка, за которую он цеплялся, выползая наверх, и один из санитаров вспомнил, что, точно, с обратной стороны горы он срубил дерево, чтобы ворошить им угли.

Возле пенька, за редутом, нашли черную дыру в земле, почти незаметную после ночного снегопада.

Жилище Иона представляло собой округлую пещеру глубиною примерно в человеческий рост, пробитую ядром у подножия холма. Дно пещеры было обложено дерном и закидано ветошью. Вход прикрывало нечто вроде крыльца из двух вкопанных досок с навесом из рваной шинели. Рядом с крыльцом был выкопан земляной очаг, наполненный золой и мелкими костями, а возле очага стоял простреленный барабан вместо стола.

Заглянув в жутковатую нору, Маргарита увидела в её стене обгорелую икону Божьей Матери с ликом, почти неразличимым от копоти.

– Я нашел её в одном из разбитых домов по ту сторону оврага, когда ползал в поисках пропитания, – сказал Ион. – Именно ей я обязан своему спасению.

В сторонке от хижины Маргарита увидела правильный квадрат из воткнутых штыков, словно растущих из земли. Сорок девять штыков были расположены в семь ровных рядов по семь штук, и ещё один, пятидесятый, начинал новый ряд.

– Вы видите перед собою мой календарь, – сказал Ион. – Как только я несколько пришел в себя и смог ползать по полю, я стал снимать штыки с брошенных ружей и втыкать их в землю, чтобы помечать каждый день, проведенный в Аду. Но теперь я вижу, что мой отчет был не совсем верным, и два дня я провел в беспамятстве.

– Вы настоящий Робинзон Крузое! – воскликнула Маргарита, рассматривая это изобретение.

Ион, не знакомый с английским романом, не понял её сравнения. Когда же Маргарита вкратце пересказала ему содержание книги, он заметил:

– Боюсь, что ваш англичанин и недели не вынес бы в тех условиях, в каких выжил я. Если бы вы знали, сколько раз я призывал смерть, сотрясаясь от холода в своей берлоге. Сколько раз проклинал я Бога за то, что русское ядро не ударило меня футом выше и не избавило от страданий. И как я цеплялся за жизнь!

Ион продолжил свой рассказ, облокотившись на барабан и глядя поверх собеседницы невидящим взглядом.

– Наш полк не принимал участия в генеральном сражении, будучи оставлен в резерве. Мы стояли на холме в безопасном отдалении от выстрелов и могли наблюдать всю битву сверху, как на огромной движущейся панораме.

Слева густые толпы наших, волна за волной, шли на этот самый холм.

Вся вершина холма была окутана синим дымом, как жерло Везувия, сквозь густую тучу сверкало пламя орудийных выстрелов, а через несколько мгновений докатывался утробный рокот. Ружейные выстрелы трещали непрерывно над всей поверхностью огромной равнины, как сучья костра, разведенного для потехи каким-то жестоким великаном в человеческом муравейнике.

Постепенно редея и теряя правильные очертания, колонны французов доходили до подножия кургана, а затем, словно передумав, возвращались обратно, но уже не рядами, а бесформенными кучами.

Мертвых тел издалека не было заметно.

С другой стороны, на ровном пшеничном поле, стояло огромное русское каре, которое пытались рассеять наши кирасиры. Лавина всадников в сияющих латах строилась в низине и, после ясного сигнала рожка, трогалась шагом, постепенно набирая скорость до бешеного галопа.

Казалось, что сейчас эта стальная волна прокатится над четырехугольником русской пехоты и снесет его с поверхности поля, но в каких-нибудь нескольких лошадиных прыжках до ближайшего фаса по каре словно пробегал электрический разряд, оно окутывалось дымом, и до нас долетал долгий дробный раскат.

Сквозь оседающий дым было видно, как всадники разделяются на несколько языков и обтекают каре, не смея к нему приблизиться. Иные же, потеряв управление, попадают в самую гущу пехотинцев, тут же облепляющих их подобно муравьям. Выстрелы из каре сверкали почти непрерывно, но уже без системы, а как попало. Кирасиры, лишенные строя, скакали по полю в разные стороны, наталкиваясь друг на друга или налетая на горстки солдат, отбившихся от кучи. Да и само каре уже представляло собой не правильный четырехугольник, а какую-то овальную толпу, непрерывно меняющую очертания.

Наскоки конников становились все более вялыми, а местами русские воины даже дерзали выскакивать навстречу и метать свои ружья в коней, наподобие дротиков. Постепенно побоище стихало, поредевшие латники возвращались в исходное место и менялись со свежими эскадронами для новой атаки, а русские устанавливали новый четырехугольник, все менее густой.

Солнечные блики вспыхивали на латах и штыках, выстрелы сверкали оранжевым пламенем сквозь голубоватый дым, трещали барабаны, гудели копыта, сигналили трубы… Наблюдать все это со стороны было не страшно, а скорее волнующе. Сердце колотилось в груди; мне бы хотелось самому проскакать по полю с обнаженной саблей или броситься на вражеский редут со штыком наперевес… если бы меня при этом не убили. Я понял наконец, за что некоторые военные так любят войну. И в особенности, за что её любят генералы, которые, как правило, наблюдают за сражением с безопасного расстояния, как наблюдал я. А все остальное время подвергаются таким неприятностям, которые сравнимы с трудностями туристической поездки и, пожалуй, даже приятны для разнообразия.