Евгений Чижов - Темное прошлое человека будущего

Иннокентий Львович. Только я не пойду.

– Почему?

– Лень, одеваться неохота.- Она потянулась на тахте.- А главное, к нему идти – значит, разговаривать с ним, а это надолго. Ему же скучно одному. Некрич у него целыми вечерами просиживал.

На звонок дверь мне открыл сутулый старик с белыми усами, пучками волос в ушах и проступающей сквозь дряблую кожу щек сетью тонких склеротических сосудов. Он был в том возрасте, когда возраст определить уже невозможно. На вопрос о штопоре он прошамкал что-то невнятное, что могло означать "заходите", сделал приглашающий жест ручкой и, повернувшись, зашаркал в глубь квартиры. Я вошел в захламленный коридор, освещенный такой тусклой голой лампочкой, что она, казалось, не рассеивала, а, наоборот, сгущала полутьму. При виде распятого под потолком черного каркаса велосипеда у меня возникло, как когда-то при первом посещении квартиры Некрича, ощущение, что я это уже где-то видел. Вернувшись, Иннокентий Львович стал говорить гораздо яснее, поставив на место вставную челюсть.

– Так вы от Андрюши? Что же вы стоите? Проходите, я сейчас…

Что-то он давно ко мне не заходит… Не стряслось ли с ним чего?

– Нет, у Некрича все в полном порядке,- соврал я.

– Значит, штопор… штопор, вы говорите… Сейчас, сейчас… минуточку…

Старик открывал и закрывал дверцы буфета, ящики, шкафчики, полки, поднимал и клал на место кипы газет, которыми была завалена вся комната, на них стояли тарелки с засохшими остатками еды и чашки с заплесневевшей заваркой. Когда газеты падали на пол, он не подбирал их, торопясь и явно расстраиваясь, что не может сразу справиться с такой простой вещью – найти штопор. Слезящиеся блеклые глазки Иннокентия Львовича быстро перебегали от предмета к предмету, мечась, как пойманные рыбки, в сети морщин и красных жилок. Наконец, он нашел и протянул мне перочинный нож с пожелтевшей костяной ручкой.

– Вот же он! Давно мне не попадался… мне-то он, видите ли, без нужды. Тут и штопор есть, и все, что угодно… Самого атамана фон Панвица личный подарок!

– Атамана фон Панвица? – переспросил я, вспоминая, откуда мне знакомо это имя.

– Что, приходилось слышать? Генерал Гельмут фон Панвиц командовал казачьей дивизией в Хорватии, в конце войны казаки избрали его атаманом. А я у него при штабе переводчиком. Всю войну, до самой сдачи в плен.

– Вот оно что…- вспомнил я.- А помощником присяжного поверенного в Одессе вы случайно не служили? Самый красивый помощник самого красивого присяжного поверенного – это случайно не вы?

– Что вы! Это отец мой был. Вам, надо полагать, Андрюша рассказывал? Я в шестнадцать лет бежал из Крыма вместе с добровольцами, а отец остался в России, я его больше никогда не видел… Говорят, он работал в одесских расстрельных трибуналах…

– И на досуге сочинял вальсы…

– Нет, музыка была моим увлечением, отец всему предпочитал женщин. А у меня одна вещь даже была издана в Париже, да-да…

Не верите? Если б жизнь сложилась иначе, я мог бы стать композитором, может быть, даже известным… Не верите? – еще раз, теперь с подчеркнутой иронией переспросил Иннокентий

Львович. Улыбка, возникнув, осталась на его лице, словно он забыл о ней, понемногу разъезжалась, расходясь в морщинах и придавая всему лицу беспомощное выражение.

Я не мог не верить. Мне было очевидно, что передо мной, мигая младенческими глазами, стоит источник всех историй Некрича о своих предках, правдивых, как я убедился, просидев у Иннокентия

Львовича весь вечер, до последних деталей, но относящихся к нему, а не к ним.

Старика не нужно было заставлять рассказывать, достаточно было того, что я не уходил. Обрывочно и путано вспоминая, он производил впечатление человека, болтающегося в громадности прожитой жизни, как ключ или монета в глубоком кармане, теряющего себя в одном месте и времени, чтобы обнаружить в другом, всякий раз неожиданно оказываясь то в Крыму, то в

Турции, во Франции, потом вдруг в Хорватии, снова в России.

Чудом, только благодаря родственным связям с высоким чином в

НКВД, ему удалось избежать после войны лагеря – общей судьбы всех находившихся под началом генерала фон Панвица. Потом жил в коммуналке, зарабатывал техническими переводами, затаился в глубокой норе времени, выжил, присоединил комнату умершего соседа… Если я о чем-то спрашивал, Иннокентий Львович часто, не расслышав, отвечал "да-да" и продолжал совсем о другом. Когда он разливал чай, рука его в рябых пятнах так дрожала, что я поспешил поддержать чайник, чтобы не пролить на скатерть.

Говоря, он часто сбивался, забывая, о чем шла речь минуту назад, и тогда смотрел на меня, умоляя взглядом подсказать ему раньше, чем придется просить об этом вслух. Если я приходил на помощь не сразу, пауза начинала стремительно разрастаться, как пропасть, угрожающая поглотить остатки памяти, а вместе с ними и самого

Иннокентия Львовича, точно, не подскажи я ему, он один никогда уже не сумеет отыскать нить и замолчит навсегда, обреченный провести немногие оставшиеся годы с застывшей на лице бессмысленной ожидающей улыбкой. В девять старик внезапно оборвал себя на полуслове, сказав, что начинается программа

"Время", которую он никогда не пропускает.

– Нужно быть в курсе, а как же… Такое в стране творится…

Куда мы катимся, одному богу известно… Я только одних газет пять штук выписываю.- Он показал на газетные кипы.

Я поднялся из-за стола, Иннокентий Львович прошел за мной в прихожую. Когда я, уже стоя на пороге, хотел попрощаться, он вдруг как-то безотносительно и без повода вспомнил:

– Когда мне было лет двенадцать, мы были с отцом в Пицунде, я однажды ушел один в лес и заблудился… Представляете, совершенно потерялся! – Он смотрел не на меня, а перед собой, словно видя в темном свете голой лампочки глухие южные заросли вокруг.- А лес там был такой громадный, дикий… Я думал, что уже не выберусь… Но потом все-таки нашелся…

Он слабо похлопал меня по плечу напоследок, точно меня, а не себя обнадеживая благополучным концом.

– А ножик вы мне отдать, пожалуйста, не забудьте. Сами понимаете, личный подарок…

Вернувшись в квартиру Некрича, я пробрался на ощупь по коридору мимо неосвещенных комнат, ставших в темноте еще громаднее. Я был уверен, что Ирина, обидевшись, давно ушла, но застал ее там же, где оставил,- спящей, положив ладонь под щеку, на тахте в кабинете среди смутно белеющей разрухи ремонта.

Летом Гурий увез Ирину "на юга", и я остался один. Большинство моих учеников тоже разъехалось кто куда, поэтому заняться было особенно нечем. Иногда я ездил купаться за город, остальные дни сидел дома, чтобы не выходить лишний раз на опустошенные жарой улицы.

Вечерами, когда жара спадала и улицы становились просторнее, я шел гулять, проходя мимо сидящих на корточках у подъездов мужчин в тренировочных штанах и глядя вслед женщинам, оставляющим за собой расплывающиеся в воздухе следы запахов.