Евгений Чижов - Темное прошлое человека будущего

– Какая-то Жанна его выдала, шлюха вокзальная. Они же чуть ли не всех шлюх в Москве обошли! Некрич у ее подруги отсиживался, она адрес им назвала, когда ее спросили. Я ему всегда говорила:

Некрич, погубят тебя бабы! Я его предупреждала…

Она говорила еще что-то, я молчал. Никогда не знаю, как реагировать на известие о смерти. Жалеть умершего поздно – некого больше жалеть, оставшихся – неуместно, все-таки они живы.

Единственным несомненно подлинным ощущением становится эта невозможность адекватной реакции, чувство запертости и тупика при столкновении с событием, о котором необходимо что-то сказать, но сказать нечего. Потом вдруг в тупике распахивается дверь в пустоту, к которой прислонился, приняв ее за стену,- так понимаешь наконец, что случившееся имеет прямое отношение к тебе, потому что и с тобой абсолютно неизбежно произойдет то же самое – раньше или позже, таким способом или иначе, но, главное, будет тем же. Тогда уже рад ухватиться за первые попавшиеся случайные слова ("Я только сейчас, только теперь поняла, что он для меня значил!" – доносился из трубки Иринин голос), лишь бы не вывалиться в распахнувшуюся пустоту. Не вывалишься, но из-за этой двери еще долго будет тянуть сквозняком, делающим любые слова случайными. Умершие уходят, оставляя за собой двери открытыми.

– Ну не молчи, я тебя умоляю, пожалуйста, скажи что-нибудь…

– Приезжай ко мне. Если, конечно, можешь.

Что еще я мог ей сказать на этом сквозняке?

Она появилась у меня через несколько дней, когда я уже начал свыкаться с мыслью о смерти Некрича. На ней было новое бордовое платье, очень ей идущее. Глаза, казавшиеся посветлевшими на сильно загорелом лице, были не накрашены.

– Некрич всегда говорил, что мне не идет густо ресницы красить,

– объяснила Ирина. – Я тогда его не слушала, а теперь вижу, что он прав был. И не только в этом…

Она была очень сосредоточена, вся в себе и, даже целуя меня, продолжала, похоже, думать о Некриче. Спросила, как мне ее новое платье, я сказал, что очень нравится.

– Я так и думала, что ты оценишь. У вас с ним похожий вкус.

Гурий мне дал денег, чтоб я не плакала, и я сразу себе это платье выбрала, потому что бордовый был его любимый цвет. И фасон ему бы понравился, правда?

– Не знаю, наверное…

– Теперь я хожу в нем по улицам и думаю, что Некрич на меня смотрит и видит, как платье на мне хорошо сидит. Душа его ведь пока здесь, сорока дней же еще не прошло. Я часто на себе его взгляд теперь чувствую. На улице в толпе меня как будто кто-то незаметно выделяет из остальных, я это сразу замечаю. Или когда одна дома… Я себя все время со стороны пытаюсь представить, какой он меня видит.

Из-за этого стремления представить себя со стороны она казалась полностью поглощенной собой, постоянно мысленно себя осматривающей, как будто была часовым на своей собственной границе, лишь изредка выглядывающим через нее во внешний мир, чтобы заметить, например, меня.

– Тебе известно, как это произошло? – спросил я, избегая слова " убийство ". Теперь, когда мысль о том, что Некрича больше нет, стала не то чтобы привычной, но одной из прочих мыслей, а не единственной, заглушающей все остальные, обстоятельства его гибели снова обрели значение. Ирина наморщила лоб.

– Они повезли его на машине, Коля с Толей, но по дороге сломался мотор. Они не смогли его починить, такси тоже не ловилось, и они не придумали ничего лучшего, чем везти Некрича на метро. Там был народ, Некрич воспользовался этим и вырвался…

– Но не могли же они на людях в него стрелять?!

– Нет, он то ли в тоннель, удирая, спрыгнул, то ли в какой-то служебный проход… Я не поняла до конца…

– Какой-то бред.

– Бред… – Ирина провела рукой по лицу, словно хотела стереть стоящую перед глазами неясную сцену убийства. – Я была уверена, что это с кем угодно может случиться, только не с Некричем. А с ним – что угодно, только не это… Мне казалось, что все, что он делает, не всерьез, как будто понарошку, просто игра такая, и все вокруг это тоже понимают…

– Я тоже думал, что его поведение – безостановочная игра, сплошной театр… Я никогда ему сперва не верил, но потом всякий раз оказывалось, что так все и есть на самом деле. Его театр неизменно оборачивался действительностью, нашей общей действительностью…

– И смертью, – закончила Ирина, и мне показалось, что тревожный часовой на открытых участках ее границы – голых загорелых руках, ногах и шее – удвоил бдительность. Ее твердые неподвижные губы сохраняли привкус последнего слова, когда я ее поцеловал. Она разделась так просто и обыкновенно, как будто давно была моей женой.

В постели Ирина упорно не хотела закрывать глаза, хотя обычно они закрывались у нее сами собой почти сразу. Они не пропускали в себя мой взгляд, отталкивали его, как магнит отталкивает другой магнит того же заряда. Насильно держа их открытыми, она смотрела не на меня, а куда-то за меня, пытаясь, похоже, разглядеть за моей спиной под потолком комнаты наблюдающую за нами душу Некрича. Потом ее веки все-таки сомкнулись – наверное, приковавшей ее к себе душе Некрича надоело глазеть на нас, она отвернулась, – и напряженная Иринина сосредоточенность разрядилась наконец нежной истерикой.

– Мальчик, – шептала она мне на ухо, хотя никогда раньше так меня не называла, – мальчик мой, мальчик…

Я слишком хорошо помнил, кого она так звала в постели, и догадывался, что под ее закрытыми веками мне нет сейчас места.

– Мальчик мой, – жалела она меня до слез вместо Некрича, изо всех сил прижимая к себе. Уверенный, что эта непривычная судорожность причитается не мне, а тому, кого больше нет, я не удержался и спросил, когда все кончилось, но раньше, чем она пришла в себя:

– Ирина, кто я? Как меня зовут?

Она не сразу, но все-таки вспомнила.

Среди всех мужчин, окружавших Ирину в настоящем и прошлом,

Некрич после своей гибели стал для нее вне конкуренции. Он обогнал всех, вырвался вперед, первым заглянул за черту, которую рано или поздно пересечет каждый, и узнал то, что не известно пока никому из нас. Теперь его образ в ее памяти окрашивался отсветом этого смертельного лидерства. Умерев, он разом избавился от своих недостатков, всего своего безумия и нелепости, а главное, от претензии на единоличное обладание ею.

То, во что он превратился в Ирининой памяти, вызывало у нее чувства скорее материнские, чем те, которые она обычно испытывала к мужчинам, а потому нераздвоенные и сильные. "А ведь ты угадал тогда, – сказала она, – при нашей самой первой встрече, когда нас в метро друг к другу прижало, помнишь? Ты был прав, я все еще люблю его ". С закрытыми глазами проводя пальцами по моим губам, Ирина говорила: "У тебя рот такой же, как у Некрича. И манера разговаривать похожая ". Меня, естественно, раздражало это желание находить во мне несуществующее сходство с Андреем, несколько раз я даже специально изучал себя в зеркале, чтобы убедиться, что она ошибается, и не обнаружив ничего общего, все же не мог отделаться от неприятного осадка: что если со стороны виднее?