Сергей Шерстюк - Украденная книга

“Красивей ”,- думаю я,- ерунда, есть же еще какое-то слово, есть слово, от которого сжимается сердце, – “ родней ”, но с этим так тяжело идти за тобой, нужно еще какое-то слово, метафора, какое-то ощущение, чтобы идти и просто смотреть. И вдруг – не часто – спина твоя опускается, голова склоняется к земле, ты смотришь под ноги, и шаги твои замедляются – самое красивое тело на земле сникло. Стоп. Я видел, какой поникшей ты шла к автобусу на Тенерифе, когда нас, только принявшихся рассматривать и обсуждать русских матросиков с “Крузенштерна ”, примостившихся невдалеке от нас на золотом песке, завезенном из

Марокко, позвал наш гид Андрей, возвестив конец купания. Конец.

Мы никогда не покормим матросиков, никогда не искупаемся на золотом песке. Вот сейчас все было и более никогда. Ты только что смеялась, а теперь шла впереди меня и знала – я-то никогда ничего не знал, – что – никогда.

Последний год ты так много смеялась, тебе недоставало радости, потому что ты знала – она последняя.

Ну о чем сейчас я пишу? Писано-переписано. Кончается жизнь, век, с тобой умерла Россия. Казалось: пока мы есть, с ней ничего не сделается. Мы умели почти что всё, но по-настоящему одно – заниматься искусством. Время его закончилось, однако мы-то еще умели это и помнили запах настоящего. Ну не нужен этот запах, но нас-то ведь еще дюжина. А-а, – проживем. Не умея выживать, собирались прожить. Ничего не боялись, а я-то ведь еще и ничего не понимал. Над нами: “Тик-тик ”,- а я не слышал. Ты слышала и все понимала – и отчаянно хотела ласки. Вот я пишу сейчас на кухне – уж сколько лет я сижу здесь по вечерам, – а тебе там, на нашей кровати, по-прежнему не хватает ласки. Ох, как мне жаль тебя, Леночка, как жаль себя! Мы ничего-ничего не должны были знать о смерти. Приехал Жолобов из Америки, пьяный в дуст, пришел Базиль, трезвый в пепел, и спрашивают у меня: “Это почему ты, Шерстюк, не хочешь жить? ”

– Это кто вам сказал?

– А зачем говорить – видно.

– Так вот, все спрашивают: почему?

– Сережа, ты никого не обманешь: отвечай. Мы все знаем: тебя можно вылечить.

– Я лечусь.

– Отвечай: почему?

– Мне без Майоровой неинтересно.

21 февраля

Леночка, представляешь, ‹W.› считает, что я – я, представляешь?

– могу быть с ней счастлив. А ‹Y.› считает, что без ‹W.› я не вылечусь. Я так понял: они ужасно друг друга ревнуют, но все время норовят встретиться. Ну так и завели бы светские манеры.

Впрочем, никто никого не ревнует, ибо “ я” – никто, функция – умрет или не умрет. И вообще странно, ты бы поглядела на меня – хотя ты, разумеется, меня видишь, – на кого я похож и что собой представляю.

А вот забавно: если я и сейчас предмет чьего-то интереса, смог бы я хоть сколько-нибудь тебе понравиться именно сейчас, с условием, что до этого мы никогда с тобою не встречались? Лежу я на диване или в кровати, в пижаме, бледный, глаз потухший, взор бессмысленный, языком еле ворочаю, жалкий-прежалкий, жить хочу или не хочу…

Наконец-то сегодня меня постригли, а то волосы вываливались клочками, конечно, из-за ядов, а вчера мне помыла голову Ирина

Гордина, и стало ясно: или стричься, или сам облысею. Жолобов вызвонил Виноградову, а Виноградова послала ко мне Иру, ну да, твою гримершу. Теперь, покуда я не ходок, у меня есть своя парикмахерша. Деньги отказалась брать наотрез. Надо бы ей что-то подарить в следующий раз. А не стригся я, родная, знаешь почему?

Помнишь, еще в июле я все собирался и забывал, а ты взяла и подстригла? Июль, дача, грибы, счастье, ножничками чик-чик сзади

– и готово. Хотел, наверное, сохранить до конца своих дней.

Ладно. Нравился-то я тебе со своей офицерской стрижкой. Если буду жить, доведу ее вконец до белогвардейской, называть буду “ дроздовской ”.

23 февраля

Ты всегда поздравляла меня и делала подарки в этот день. Тебе нравилось, что я служил в армии и являюсь офицером запаса. Все ж таки мужик. Пока был жив папа, мы обязательно садились за стол.

Сегодня полгода, как тебя нет. Ужасно много. Савичев с утра подарил мне пижаму, а я даже забыл его просто поздравить. Света звонила с кладбища: у тебя много цветов. Приезжала Анжела с

Наташей Егоровой, помянули тебя красным вином. Наташка смешная – вошла в комнату с долларами в руке, сказала: “Это мой долг Лене

”. А мне все хуже и хуже. Потом были Салимон с Ирой Мелешкевич, только вчера из Испании. Толедо, Сарагоса, Барселона. А ночью из

Бильбао звонила Машка Шиманская, они с Альгисом смотрели видеокассету 94-го года, говорила: “Поехали, Сережа, в девяносто четвертый год! ” Вечером пришел Мочалов, сидел и молчал.

25 февраля

Леночка, эпопею, как я то помираю, то меня возвращают к жизни, знаю, веселей всего было бы рассказывать тебе. Помнишь, как 13 августа мы веселились с тобой, когда я рассказывал тебе историю утомительно длинной аварии? Кстати, всякий раз по пути в клинику или домой из клиники я вижу свое дерево с ободранной корой.

Через десять дней было 23-е. Начиналась кошмарная жизнь автомобилиста, кончалась жизнь с тобой. Впрочем, может быть, я никогда больше за руль не сяду. Да, чепуха, ты ведь просто уехала. Я поправлюсь – и ты вернешься.

Предстоит вторая ночь в больнице. Палата все та же, кажется, что и не уезжал. А чуть не сдох от сока из травки, предложенного мне

Московитиным. Ну про Московитина отдельно. Слегка поправлюсь и опишу, как человека соком из травки ухайдокать. Из петрушки с сельдерюшкой. Да еще чужими ручками. А сейчас от слабости не пишется.

26 февраля

Такое впечатление, что все, что было с тобой и со всем человечеством, – твой собственный вымысел.

1 марта

Прощеное воскресенье

Прости меня, Леночка.

2 марта

За окном солнце. Скоро весна, а там уж и дача: грибы, велосипеды. Без тебя. И всегда с тобой. Я хочу быть с тобой и буду всегда с тобой. Я знаю, что не могу прожить твою жизнь, хотя бы свою проживу для тебя. Больше всего сейчас я хочу тебе нравиться. Я хочу написать “Стакан чаю ”, обязательно “ Чеснок

”, твою “Чагу ”, нашу, вернее. И еще “Стакан чаю ”, когда в него наливается чай. Хочу нарисовать “ Сладкую смерть ”, “Смерть в борще ” – эти “ смерти ” не потому, что зову смерть, а потому, что еще при тебе собирался это нарисовать. Грибы хочу нарисовать, гранаты.

3 марта

Наконец-то понял, почему вчера вечером так хотелось шагнуть с балкона, – все-таки двадцать второй этаж, – оказывается, это мне врач утром сказал, меня накачали ядами. Потому и время было такое рваное и путаное: на рассвете мы пошли с Леночкой умываться в ручье, я сполоснул лицо, а она начала чистить зубы, я же решил вскарабкаться на противоположный берег, посмотреть, что там, поскольку ночью ничего не видел, а лес трещал, казалось, что медведь бродит, и вот я выбрался на другой берег да так там и остался, слышу, как Лена там полощется и смеется, но не вижу, застрял в кустах и выбраться не могу. Что-то меня в кустах отвлекает, задерживает, а ведь так хочется Лену увидеть.