Азиза Ахмедова - Гаранфил

— Умоляю тебя, Магеррам… Болен ты. Ради детей, ради меня… Завтра вызовем доктора. Только не ходи на работу. Я умоляю тебя.

Он мысленно представлял, что случится завтра, если к проходной подъедут машины с хлебом и у сопровождающего не окажется документов на пять тонн хлеба! Как кинутся к директору или заместителю народные контролеры и Биландарлы удивленно разведет руками: «Не может быть! Представления не имею. Очевидно, все дело в экспедиторе…» Да, да. Так он и скажет, этот волк, спасая свою шкуру. И тогда… Бедная Гаранфил. Разве не больше жизни любит он эту женщину, так доверчиво отдавшую ему свою юность, свою ласковость. «Я как араб в пустыне, у которого подох единственный верблюд», — думал он с отчаянием, пытаясь унять ее тревогу.

— Какие доктора? Я здоров как бык! — Он растянул в улыбке толстые, бесформенные губы. — Съел много перед сном, наверное. Вот и просыпаюсь. Успокойся, душа моя, спи.

В одну из таких ночей Гаранфил расплакалась.

— Я не могу, больше не могу, Магеррам. Ты пугаешь меня.

— Как пугаю, свет очей моих?

— Стонешь… Зубами скрипишь. И… и… — она покраснела, — ругаешься нехорошо!

С той ночи он очень старался следить за собой. Как ни скребли кошки на сердце, домой возвращался внешне спокойным, шутил с детьми, женой. Подальше, во внутренний карман пиджака, спрятал таблетки, прописанные невропатологом, и действительно, ночные кошмары отступили. Только по утрам, как с похмелья, кружилась, голова и до полудня клонило в сон.

Гаранфил как раз успела отвести девочку в школу — младшие были у бабушки Бильгеис — и села перебирать рис, когда в дом вбежал Магеррам. На нем лица не было, волосы всклокочены, и руки, руки его опять тряслись как в те беспокойные ночи. Гаранфил уронила миску с рисом, кинулась к мужу:

— Что случилось, Магеррам? Дети? Мама?

Не слыша ее, он метался по квартире как безумный.

Вытащил из-под кровати большой чемодан, стянул покрывало, беспорядочно закатывая в него серебряные подстаканники, ложки, вилки, хрусталь.

— Послушай, Магеррам!

На секунду вскинул невидящие глаза и будто вспомнил что-то, оттолкнув Гаранфил, бросился во двор, к сараю, через несколько минут вернулся со старым, облепленым паутиной, гнилыми листьями хурджином — Гаранфил никогда прежде не видела его в доме.

И тогда Гаранфил закричала не своим голосом. Подбежал, тряхнул ее за плечи:

— Скорей, Гаранфил! Скорей… Где твои украшения? Неси. Все неси! Жемчуг. Серьги. Четыре цепочки. Все кольца неси. И с бриллиантами, и с изумрудами! Беда, Гаранфил. Пропал я. Торопись, Гаранфил!

Как завороженная бросилась она к шифоньеру, достала черную лакированную шкатулку, где хранила свои драгоценности.

— Сними серьги, Гаранфил. Кольцо… Нет, обручальное оставь. И часы оставь. А больше у тебя ничего не было и нет. Слышишь? Ничего нет. — Он перевязал шкатулку сорванным с шеи шарфом, сунул вхурджин, натискал сверху тряпок. — Я сейчас. Я вернусь, скажу, объясню…

Через несколько секунд машина отъехала от ворот.

Два ковра и сервизы они упаковывали уже вместе. Котиковую шубу, чернобурку, целую гору платьев и отрезов он беспорядочно затискивал в мешки и относил их в машину. Когда стемнело, они вдвоем перетащили в машину старинные бронзовые часы, трофейный аккордеон, фарфоровых ангелов, две картины в дорогих, резных багетах (что только не отдавали люди за буханку хлеба в голодные военные годы!).

В последний раз он вернулся к полуночи. Ботинки и брюки его были в комьях присохшей глины, руки расцарапаны.

— Быстрей, Гаранфил, быстрей. Неси с кухни посуду, стаканы, вазочки, ставь в сервант на место сервизов. На пустые вешалки повесь по одному платью. Да! Ты завернула в ковер каракулевые шкурки? Хорошо. На пианино поставь… Что-нибудь поставь… Игрушки, простые вазочки. Убери все и…

Он странно икнул и бросился в туалет. Она слышала, как его рвало, как он захлебывался и кашлял… Надо было помочь ему, дать воды, полотенце, но у нее не было сил подняться со стула.

Тихие, шаркающие шаги, втянутая в плечи голова, отчего горб стал особенно заметен, прилипшие к мокрому лбу грязные волосы… Она слегка отшатнулась, когда он направился к ней, но он взял ее за руку, потащил во двор, и дальше, за дом. Споткнувшись, Гаранфил тихо вскрикнула, но он зажал ей рот рукой.

— Тихо, тихо. У нас нет времени. Надо успеть. Дай руку, Гаранфил. Вот… Пощупай… Шестой кирпич от края. Раз… Два… — он провел ее ладонью по наружной стене. — Шестой, запомни. Шестой кирпич. У него отбит кусок. Если что… Там восемнадцать золотых червонцев. Запомнила? Вынимается легко, не зацементирован кирпич. Шестой кирпич. А теперь иди в дом, прибери там. Я немножко… Сердце. Иди, иди, Гаранфил. Я сейчас…

Он присел на старую покрышку. В лунном свете она видела только горб, тень от крыши скрыла руки, голову. Это было так страшно — жалкий, безголовый, чуть шевелящийся комок…

Гаранфил поднялась, держась за стену, бесшумно поплелась в дом…

Когда все было прибрано, вымыт пол, в серванте расставлены дешевые чашки, керамические вазочки, на пианино брошены книги, посажены куклы, Магеррам с серым заострившимся лицом внимательно оглядел комнату. Гаранфил била дрожь, она вжалась в угол дивана, не сводя с мужа огромных, диковато поблескивающих глаз.

— Дети… Хорошо, что не видели.

Магеррам встрепенулся:

— Да, да. Пусть пока побудут у матери. Солмаз я тоже отвез туда. Заехал в школу и отвез.

Заметив, как дрожит она в своем старом байковом халатике, он принес ей из спальни шаль, заварил крепкий чай и, подложив под голову подушку, присел рядом.

— Гаранфил, — в горле его что-то булькнуло, он тихонько погладил ее холодные, покрасневшие пальцы. — Бедная моя Гаранфил. Не плачь, слышишь?

— Я не плачу, Магеррам. За тебя страшно, за детей. Что ты такого… плохого сделал, Магеррам? День и ночь работаешь… Что случилось? Зачем вещи надо прятать?

— Заведующего хлебной лавки, ну, что в Черном городе, взяли.

Удивленно вскинулись тонкие смолисто-черные брови.

— Как «взяли»? Куда «взяли»?

— Арестовали, Гаранфил.

— А ты тут при чем, Магеррам?

Магеррам прикрыл рукой воспаленные веки, но и так, с закрытыми глазами, он видел ее розовые, трепещущие ноздри, все еще гладкую белую шею, маленький, капризно изогнутый рот…

«Ничего не объяснишь. Не поймет. Ничего про жизнь не знает. Сколько получаю — не знает. Сколько стоит мясо на базаре-не знает. И что за английские лодочки и японский халат, вышитый золотыми цветами, отдал я четыре зарплаты, тоже не знает. Как теперь жить будет?»

— У меня там… Ну, несколько моих буханок было. Неожиданно, как коршуны налетели. Как только сгрузили им хлеб. Закрыли и пересчитали. Вот и нашли эти… ну, тридцать — сорок буханок.