Азиза Ахмедова - Гаранфил

Разгневанный Магеррам уже готов был рассказать все как есть, хотя и понимал, что гнев — плохой советчик. Но на одном из последних допросов следователь, не поднимая глаз от бумаг, сказал: «Между прочим, недавно в автомобильной аварии погиб Калантар Биландарлы. Пo дороге в Зангелан. Трое ранены, а он… вот так». И в глаза ему пытливо глянул, надеясь подловить тайную радость. Ведь теперь его подследственному можно было и «расколоться» — какой с мертвого спрос. Но Магеррам насторожился; все это могло быть и провокацией.

Расчет понятен: Магеррам клюнет наживку, попытается свалить все на заместителя директора, начнет выкладывать доказательства…

«Ай-яй-яй, бедный Биландарлы. Такой молодой, авторитетный, дело знал», — сочувственно сказал Магеррам.

И все.

К тайной радости Магеррама, сказанное следователем оказалось правдой. «Собаке собачья смерть», — подумал тогда Магеррам, мысленно осыпая проклятиями покойного. Он ведь приметил, как Биландарлы глаза пялил на Гаранфил. И потом как-то сказал ни с того ни с сего: «А с женой тебе повезло, Магеррам». Эти слова жили в памяти, как раскаленным железом жгли его в бессонные тюремные ночи. «А вдруг прикинется, гад, другом, начнет в дом ходить, Гаранфил утешать: она же простодушна, как теленок. Еще поверит…»

Кажется, никакая новость не приносила ему столько радости, сколько весть о смерти Калантара Биландарлы.

Приговоренного к пяти годам Магеррама освободили досрочно; мебельный цех, где он работал старшим мастером, стал систематически перевыполнять план. Администрация колонии относилась к этому трудолюбивому, услужливому человеку даже с долей уважения. Просьба о досрочном освобождении была подкреплена медицинским свидетельством о диабете. А тут всерьез заговорили о готовящейся амнистии…

И однажды — кончался третий год заключения — незнакомый человек постучал в ворота. Гаранфил даже лица его не разглядела в сумерках. «На днях ждите мужа», — шепнул незнакомец и растаял за пределами слабого света, качающегося на ветру фонаря.

Вернулся он теплым летним вечером. Вот уже несколько дней ждала его Гаранфил, выглядывала в окно при звуке приближавшихся машин. Беспокойное состояние матери передалось и детям. Играя во дворе, они то и дело выскакивали на улицу. Теперь калитка их не запиралась на щеколду, как прежде. Соседки запросто заходили к Гаранфил посидеть, поболтать в прохладной тени под деревьями, выпить стаканчик чая.

Скрипнула на заржавевших петлях калитка, встрепенулась Гаранфил, и звонкий мальчишечий голос крикнул:

— Папа! Папа пришел!

Через несколько секунд подросшие за три года мальчишки висели на Магерраме, как лягушата, и только двенадцатилетняя Солмаз, поразившая Магеррама своим сходством с Гаранфил, смущенно жалась к матери.

А он тянулся к ней, к Гаранфил, через галдящих ребят, через рукопожатия искренне обрадованных соседей, которые шли и шли в распахнутую калитку. Он как-то растерянно, тревожно заглядывал в порозовевшее лицо жены, будто что-то искал в ее бездонных, под густыми ресницами глазах.

«Ждала?.. Рада?.. Все та же?»

До позднего вечера кипел самовар под деревьями, не смолкали говор, просьбы отведать угощений, — одни принесли фрукты, другие печенье, прохладное вино, маринованные баклажаны, рыбу…

Только с наступлением темноты опустел двор, Гаранфил с трудом уложила детей, и наконец они остались втроем — Магеррам, Гаранфил и тетушка Бильгеис. Поговорили о здоровье, о быстро пролетевшем времени, о крыше, которая кое-где протекает в дождливые дни.

— Что? Наши часы стоят? — как-то нервно спросил Магеррам, заметив неподвижный маятник.

— Они остановились вскоре, как тебя… как ты ушел, — Гаранфил небрежно махнула рукой.

Бильгеис поднялась, посмотрела на свои старые, удивительно точные часики фирмы «Победа».

— Пойду. Вернулся хозяин в дом… Пора и мне в своем доме зажечь свет.

Она поправила темную косынку, не сводя напряженного взгляда с огромных, старинного дерева часов. Уж она-то знала, как они «остановились»… Была одна страшная ночь, вскоре после того тяжкого разговора с дочерью… «Почему ты отдала меня замуж?». Бильгеис, спавшая в детской, проснулась от шума, выскочила босая в гостиную, включила свет. Гаранфил металась по комнате как одержимая, выдвигала ящики, рылась в каких-то коробках.

— Что случилось? Что ты ищешь?

— Ключ! Ключ! Ключ! — твердила Гаранфил. — Я не могу больше! Когда в доме темно, эти часы напоминают мне гроб. Гроб, прислоненный к стене. Он считает минуты моей жизни. И еще звонит, проклятый!

Бильгеис с ужасом смотрела на дочь. Бедная столько пережила, что, наверное…

— Если я не найду ключ, я их разобью сейчас топором.

Ключ нашелся в серванте. Подставив стул, Гаранфил открыла массивную дверку и крутила, крутила ключом, пока внутри часов что-то не лопнуло с долгим, звенящим стоном. Потом она выключила свет, как будто в комнате никого, кроме нее, не было и, как слепая натыкаясь на стулья, ушла в спальню.

А теперь говорит, что они «остановились»…

— Нет, нет, мама, не уходи! — нехорошим, больным каким-то голосом сказала Гаранфил.

— Не сбежит твой дом, оставайся, — вяло поддержал жену Магеррам.

Тетушка Бильгеис сунула в авоську свои домашние шлепанцы.

— Мама, да буду я твоей жертвой… Хоть на эту ночь. Я прошу.

— Нет, нет, дочка. Когда ты была одна — понятно. Сейчас все твое при тебе — дом, дети, муж. А завтра вы приедете ко мне и постепенно начнете перевозить свои вещи. Ну, не капризничай, Гаранфил.

Бильгеис обулась в лакированные без каблуков туфли, поцеловала на прощание своего любимчика Маиса и пошла.

— Мама, не уходи, — шепотом попросила Гаранфил, когда они вышли во двор.

— Да что с тобой, доченька? А-а-а, отвыкла от мужа, застеснялась? Ничего, ничего, обойдется. Как я сразу не догадалась? Три года ведь прошло. Можно сказать, молодожены вы теперь…

— Ох, мама…

Проводив мать, Гаранфил еще долго стояла у калитки. Неужели мать, родная мать, не почувствовала ничего? «Не капризничай, Гаранфил…» Хотя что требовать от замотанной женщины: все эти годы, можно сказать, разрывалась мать между работой и домом дочери. В последнее время на ходу спит. Какие уж тут тонкости, догадки… Откуда ей знать, она же ничего не рассказала ей о встрече с Гюляр, об их разговоре, после которого что-то сдвинулось, сломалось в ее душе. Господи, он похудел и стал таким страшным со своей большой лысой головой и крошечными ногами — туфли тридцать шестой номер! И этот горб… А вдруг у кого-нибудь из детей… За Солмаз она спокойна — высокая будет, стройная. А вот второй сын — он почему-то плохо растет, сутулится. Не дай бог…

Ах, если бы не было этой ночи! Этой и всех следующих ночей. Не может она, не может. Господи, как просто все было в семнадцать лет. Какое она имеет право обвинять мать? Смазливая девчонка из бедной семьи. Отца нет, приданого нет, и надежды сменить свое старое перелицованное пальто на модный плащ — предел ее тайных желаний — тоже нет. А кое-кто из сверстниц уже носил в ушах бриллианты, лодочки на шпильках, хвастался чернобурками, сожалея, что нельзя это все надевать в школу.