Азиза Ахмедова - Гаранфил

И уже через полгода Магеррама перевели в экспедиторы. Новая должность не требовала физического напряжения, уже не надо было таскать тяжеленные ящики с хлебом. Здесь нужен был острый глаз, умение не сбиться со счета, даже если кто-то и старается отвлечь тебя при приеме и сдаче готовой продукции.

А главное — здесь, если ты с умом, можно было и подработать, сделать тот самый «чах-чух», на котором разворотливые люди сколачивали целые состояния.

Еще будучи рабочим, Магеррам с тайной завистью приглядывался к экспедитору Муршиду, Муршид выносил достаточно неучтенного хлеба с завода и свою долю, и складчика. Этот хлеб уже ждал у магазина доверенный человек Муршида — он-то и продавал.

Собственно, никаких особых хитростей в этом не было, Магеррам освоился быстро, и деньги потекли неиссякаемым ручейком. Но это ничего не изменило в тихом, вежливом и по-прежнему услужливом человеке. Без надобности Магеррам и копейки не тратил, хотя скрягой не был, нет, не был. Уж кто-кто, а он, Магеррам, успел узнать, что такое безденежье, навсегда запомнил присказку скуповатого дяди; мусоля пальцы над тощей пачкой купюр, вырученных от продажи самодельного табака, дядя бормотал, бывало: «Вот что говорят деньги — храни нас, не транжирь, и мы сохраним тебя от всех бед». Сколько раз убеждался Магеррам — дело, которое не мог провернуть самый влиятельный человек, делали деньги. В квартале лавочников, где он рос, деньгам поклонялись, как богу. И по мере того как наполнялась захватанными купюрами наволочка, втиснутая в свободный край толстого шерстяного матраса, тем больше захватывала Магеррама страсть к деньгам.

Он полюбил свободные вечерние часы, когда, изнутри запершись на ключ и занавесив окно, можно было вытянуть заветную полосатую наволочку и положить очередную кипу ассигнаций. А заодно пересчитать и все богатство.

Глубоко сидящие глаза его разгорались угольками, толстые губы двигались, напевая, бормоча что-то. «Даже сердечный друг может предать человека… На деньги можно положиться, как на скалу». Короткие сильные пальцы его в рыжеватом пуху ворочали, поглаживали, складывали по стоимости ворох новых купюр — червонец к червонцу, сотенная к сотенной.

Иногда ни денег, ни золота у человека не было: за муку, хлеб отдавали редкостные, красивые вещи — старинную посуду из серебра и фарфора, ковры ручной работы, украшения. Кое-что перепало и Магерраму. Эти высокие часы, что стоят в столовой и бьют каждые полчаса чистым, хрустальным звоном, отдал ему за две буханки старый врач. Заграничные часы, сто лет им, а время показывают точно. И зеркало в мельхиоровой оправе, которое так нравится Гаранфил… И еще кое-что из припрятанного на черный день.

Страшное это дело — нужда, голод. Только тот выстоял, пережил, кому было чем платить. Прав был отец. За все хорошее надо платить.

Женитьба на Гаранфил… Да разве посмотрела бы в его сторону красавица, будь он беден, неустроен, не имей собственного дома, денег на букеты, подарки, свадьбу. За всем этим Гаранфил не успела разглядеть, а может быть и не хотела замечать, его уродливый горб, длинную, вжатую в плечи лысеющую голову… Может, и увидела потом, да уже ребенка ждала.

… Магеррам прислушивался к ровному дыханию жены, осторожно прикрывал оголившееся плечо и думал, думал, думал…

«А может быть… — сердце ныло и трепыхалось от слабо затеплившейся надежды, — а может быть, она и без денег… Такого, какой я есть…» Если б знать, точно знать, что не уйдет, забрав детей. Он бы бросил это дело. Война давно кончилась. Хлеба хватает людям. Никому не нужны буханки. Теперь, чтоб заработать, надо продавать налево целыми машинами. Возить далеко за город, где снабжение намного хуже, чем в центре города. А то и за сто пятьдесят — двести километров, в села. Едешь и дрожишь — накладная фиктивная, в самый последний момент завмаг может скинуть цену. А куда уже денешься? Куда ни сунься, всюду теперь милиция — высматривают, вынюхивают. Бильгеис говорит: «Так хорошо кушаем, все у нас есть, откуда у тебя диабет, Магеррам?» Эх, если б она знала. После каждого рейса с левым хлебом он весь мокрый, хоть выжимай рубашку. Риска все больше, а заработки меньше.

Ему уже раза два пришлось, запершись в спальной, пороть край матраса. Если так пойдет и дальше, от накопленного ничего не останется уже лет через пять. Придется продать дом с садом, купить квартиру. Там подрастет старшая, замуж надо будет отдавать. И вообще как содержать семью на жалкую зарплату экспедитора! Главное-Гаранфил. Привыкла к каждому празднику новое платье шить, к подаркам его привыкла. Когда она улыбалась ему, благодарная, счастливая, он сам себе казался значительнее, добрее, почти всесильным человеком казался он себе в эти минуты.

В сонной тишине спящего дома особенно звонко пробили часы. Раз… Два… Три… Четыре… Скоро ему вставать, а сна нет, на душе бесспокойно и трудно дышать, как будто не хватает воздуха. Разбудить бы Гаранфил, рассказать ей все, посоветоваться…

Кажется, на всем свете нет человека, который мог бы ему, Магерраму, помочь.

Но напрасно Магеррам так думал — был такой человек. Калантара Биландарлы совсем недавно назначили на должность заместителя директора. И хоть неплохо знал завод Биландарлы, он как бы заново приглядывался к производственным участкам, людям, делопроизводству. Одним это нравилось, других смущало, третьи ждали перемен… Надо отдать ему должное, умел он расположить к себе добрым словом, теплотой участия, что очень трогало ветеранов завода. Подавленность Магеррама Биландарлы заметил, а тут еще слух прошел, что старейший работник завода уходить собрался, на стороне работу ищет. И однажды новый заместитель директора вроде бы случайно встретил Магеррама у гаража.

— Что-то неважно выглядишь, Магеррам-бек. Как здоровье?

Магеррам, поглощенный своими заботами, смешался от неожиданной встречи; что-то насторожило его во вкрадчивом голосе Биландарлы. Ответил суховато, с опаской, стараясь понять, куда клонит начальство.

— Спасибо. Здоровье в порядке.

Высокий Калантар доверительно нагнулся к нему, понизил голос.

— А может, корабли твои… гхм… идут ко дну, а мы не слышим сигналов о помощи?

Магеррам пожал плечами; в конце концов что ему разыгрывать довольного жизнью человека…

— Жить стало трудно, Калантар Аббасович. Семья большая, семь человек. А работаю один.

— Да-а-а… Нелегко тебе, бедняге. И карточки хлебные ликвидировали, и с продуктами полегче… А семь ртов — не шутка. — Он улыбнулся. — Я смотрю, такой невеселый ходишь, ну, думаю, совсем запутался человек, не может сосчитать, сколько денег у него.

В грубоватой шутке был какой-то скрытый намек.