Амели Нотомб - Преступление

С тех пор моя сексуальность проявлялась лишь двумя способами: я мастурбировал и пугал. Онанизм утолял темную, потаенную сторону моей натуры. Когда же мне хотелось разделенных эротических ощущений, я ходил по улице и наблюдал за реакцией видевших меня людей: я преподносил им свое уродство во всей его непристойности, я говорил с ними его языком. Брезгливые взгляды прохожих давали мне иллюзию контакта, смутное ощущение прикосновения.

Чего я жаждал больше всего, так это испуга молодых девушек. Но было непросто попасть о их поле зрения: по большей части они смотрели лишь на собственные отражения в витринах.

Были и такие, что предпочитали любоваться собой, ловя взоры окружающих, – вот с ними мне выпадали лучшие минуты. Томные очи рассеянно искали мой взгляд, чтобы увидеть в нем любимый образ, и круглели от ужаса, обнаружив, как отвратительно зеркало. Я это просто обожал.

Год назад, когда Этель посмотрела на меня дружелюбно и без привычного мне ужаса, недоумению моему не было границ. Она как будто не замечала безобразия, воплощением которого я был.

Даже будь она «всего лишь» прекрасна, я все равно полюбил бы ее: до сих пор ни одна красавица не нравилась мне до такой степени. Но к красоте прибавилось чудо ее слепоты, и я влюбился до полного безумия.

Воспоминание об испытанном в детстве оргазме окончательно помутило мой рассудок: роль быка, которую должна была играть Этель, была, вне всякого сомнения, знаком нашей общей судьбы.

Мне не составило труда подружиться с актрисой. Ничто не казалось ей странным – ни моя внешность, ни мое постоянное присутствие на съемочной площадке, ни вопросы, которые я ей задавал. Хотя они были порой так бестактны, что она вполне могла бы обидеться.

– Ты сейчас влюблена в кого-нибудь?

– Нет.

– Почему?

– Никто мне особенно не нравится.

– А тебе бы хотелось?

– Нет. От любви одни проблемы.

Мне было жаль, что она почти сразу предложила перейти на обычное среди киношников «ты».

– У тебя были проблемы из-за мужчин в прошлом?

– Сколько раз. А если не возникало проблем, было скучно, – тоже ничего хорошего.

– Действительно, – скептически хмыкнул я, хотя никогда не знал ни проблем, ни скуки, о которых она говорила.

– А ты в кого-нибудь влюблен?

Она даже не понимала, что сморозила. Это как если бы она спросила паралитика, танцует ли он танго.

– Мертвый штиль, как и у тебя, – равнодушно обронил я.

Однажды я не удержался и задал ей вопрос, не дававший мне покоя:

– Почему ты так мила со мной?

– Потому что я вообще милая девушка, – без тени смущения ответила она.

Это было правдой и совершенно меня не устраивало. Как найти какой-нибудь прием против ее доброты?

Как ее спровоцировать?

Чаще всего я говорил с Этель о вещах абсолютно мне неинтересных. Моей целью было просто смотреть на нее – самое восхитительное занятие, какое я только знал в своей жизни. Мила она была до такой степени, что позволяла себя созерцать и даже принимала комплименты. Мне трудно было удержаться, и порой я говорил ей:

– Какая ты красивая!

Она улыбалась так, будто это было ей приятно.

Ее реакция до того потрясла меня, что я стал позволять себе говорить то же самое другим женщинам.

Ответом мне были возмущенные взгляды, недовольные гримаски или любезности типа: «Вот придурок!»

У одной, которая так осадила меня, я спросил:

– Позвольте! Я сделал вам комплимент, без малейшей непристойности, без задней мысли, а вы меня обижаете. За что?

– Как будто вы сами не знаете!

– Это потому, что я некрасив? Разве уродство мешает обладать хорошим вкусом?

– Да нет, дело вовсе не в том, что у вас отталкивающая внешность!

– Так в чем же?

– Сказать женщине, что она красива, – значит сказать, что она глупа.

В первый моменту меня отвисла челюсть, потом я выпалил:

– Стало быть, вы действительно глупы и сами это подтверждаете.

И получил в ответ пощечину. Как-то я поделился с Этель:

– Когда я говорю, что ты красавица, тебе не кажется, будто я намекаю на то, что ты дура?

– Нет. А что?

Я рассказал ей, как другие девушки реагировали на мои любезности. Она посмеялась и сказала:

– Знаешь, не они одни так глупы. Сколько раз я слышала от девушек, мягко говоря, обиженных природой: «Мало быть просто красавицей!» Но ведь я никогда и не считала, что мне этого достаточно, а вот они вели себя так, будто им вполне достаточно быть уродинами!

– Их-то хоть можно понять: они завидуют!

– И это тоже. Но суть в другом: красоту вообще не любят, а это уже серьезно.

– Я люблю.

– Ты у нас оригинал.

– Все любят красоту.

– Уверяю тебя, это не так.

Я занервничал:

– Не хочешь же ты сказать, что предпочла бы быть страхолюдиной!

– Успокойся. Такого я не скажу. Это непросто понять, а объяснить еще труднее. Могу только поклясться тебе, что раз сто убеждалась на собственном опыте: красоту никто не любит.

– А уродство, по-твоему, любят? – разозлился я.

– Я этого не говорила. Нет, я думаю, люди любят все средненькое – ни красивое, ни уродливое.

Я перестал ходить на съемки: фильм слишком меня раздражал. Видеть, как тупица режиссер гримирует бедную Этель, а потом дает указание слегка задеть матадора рогами, когда следовало бы пропороть его насквозь, – нет, это было выше моих сил.

Через день я поджидал исполнительницу главной роли у выхода из студии. Каждый раз она встречала меня улыбкой:

– Эпифан! Вот и ты.

Она, казалось, была счастлива видеть меня, и я от радости едва не терял сознание. Мы заходили в кафе. Этель рассказывала мне, что еще отмочил Пьер и как продвигается работа над фильмом.

– Это будет величайшая клюква в истории кино, – неизменно добавляла она.

Часов в восемь я провожал ее домой. Я не отказался бы побыть с ней и подольше, но не хотел, чтобы она подумала, будто я имею на нее виды.

– А ты знаешь, что до тебя никто не называл меня Эпифаном?

– Как же тебя называли?

– Квазимодо.

– Почему? Разве ты горбун? Или звонарь?

– Нет. Я урод.

Этель от души рассмеялась, чем привела меня в восторг. Она обошлась без дурацких возражений типа:

«Нет, ты вовсе не урод», – от которых я полез бы на стенку. Потом она сказала:

– Мне нравится твое имя. Оно похоже на тебя.

– Такое же уродливое?

– Нет. Оно необычное.

– Значит, я необычный? Чем же?

Она задумалась, прежде чем ответить:

– Ты никогда не говоришь ни обидных вещей, ни глупостей.

– И это необычно?

– Очень необычно.

Я готов был целовать ей ноги. Никогда в жизни мне не говорили ничего приятнее. Ночью, в постели, я поймал себя на том, что этот короткий разговор не выходит у меня из головы. Я запрограммировал его на повтор, как любимую музыку.